Борис КЛИМЫЧЕВ

 Пишу теперь воспоминания о давних годах, когда я был молод, а где-то за океаном далеко-далеко недобрые дяди устроили некий хеллуин, вместо тыквы размахивая атомной бомбой. Теперь вот под носом у нас разместили свои ракеты. И говорят: чего беспокоитесь, это мы на Иран целимся. Ну а если бы мы целились на Иран, скажем, с территории той же Кубы? Ну да, тогда богатеи Америки готовы были нас поразить ядерными зарядами, потому что идеология наша грозила их капиталам. Но вот сколько лет прошло, коммунистов убрали от власти, у нас завелись свои олигархи, а Штаты опять грозят чем-то вроде Карибского кризиса. Живут они - где? У них и соседей нет, с одной стороны – Тихий океан, с другой – Атлантический, С юга у них- нищая Мексика, с севера- родственная им Канада.Никтог им вблизи не угрожает.Так какое им дело до регионов, граничащих с Россией? Чего они лезут на Кавказ, в Среднюю Азию, на Украину? Народ США в массе хороший, работящий, умелый. Нет, не он занимается грязными и опасными провокациями. Это денежные мешки хрипят: мало нам, мало, давай еще, еще… А ведь так и лопнуть недолго…

 

 ДАЛЕКОЕ-БЛИЗКОЕ В 1962 — 64 годах в редакции районной газеты «Правда севера» литсотрудником работал Б. Н. Климычев. Читатели с удовлетворением брали в руки газету с замечательными его зарисовками о лучших людях Тевризского района, ярко и убедительно раскрывающих лучшие черты людей далекого таежного Тевриза. Нередко также выходили и подборки его стихов. Затем Борис Николаевич уехал в Томскую область, где продолжал работу- в газете, Но и тогда он не порывал связи с коллективом Тевризской редакции, где прошли лучшие годы его молодости. Накануне 50-летнего юбилея нашей газеты он прислал нам свои воспоминания, рассказывающие о жизни тевризян, коллектива редакции той далекой поры. «Я проработал несколько лет в Ашхабаде, в редакции республиканской молодежки. Мне, сибиряку, в тамошнем климате пришлось нелегко. Врачи посоветовали вернуться в родную Сибирь. Написал об этом в несколько секторов печати обкомов, вскоре пришла телеграмма: «Выезжайте. Тевриз. Литсотрудником. Зимницкий». Мне понравилась фамилия редактора, а в названии села было нечто персидское, до Омска долетел самолетом, а там удалось достать билет на теплоход «Ленинский комсомол», изготовленный в ГДР, он весь сиял от начищенной латуни и полированного дерева. Ехать пришлось долго, впервые я мог наблюдать, какие фантастические петли закручивает Иртыш. Наконец-то Тевриз. Склады на пристани, в пелене дождя — село на горе: почерневшие от времени, приземистые домишки и какая-то странная вышка посреди села. После я узнал, что это — телеантенна, сооруженная местным умельцем, часовщиком В. Ф. Михайловым. Тогда телевизор и в большом городе был редкостью, ретрансляторов ни было, в таких селах, как Тевриз, люди и мечтать на могли о телевидении. Говорили, что часовщик при помощи своего устройства принимает иногда телепередачи, говорили еще, что ничего у него не получилось, что ни разу не удалось принять устойчивое телеизооражение. Но все равно все село гордилось вышкой, она была для него тем же, чем Эйфелева башня для Парижа. Впоследствии, возвращаясь из длительных командировок, я первой замечал вдали эту вышку, а уж потом появлялись и дома. На размокших от дождя тевризских улицах в своих модельных ашхабадских туфлях я выглядел нелепо, здесь были нужны кирзовые сапоги. Я не представлял себе районной газеты, работы в ней и, тем более, сельской жизни. Великой радостью для меня было то, что здесь не было жары. Совсем! На дворе стоял июнь 1962 года. В те времена из больших городов выселяли всю «шушеру»: пьяниц, сутенеров, бездомных, безработных, проституток, мелких воришек, и высылали их в Сибирь, в отдаленные районы. Кто-то уверовал, что эти люди в глуши перевоспитаются. Города-то очистили, но натравили на ни в чем не повинных сибирских селян целую свору так называемых тунеядцев. Еще по приезде на берегу у пристани я видел некое подобие норы или маленькой пещеры. Эту дыру выкопал один из тунеядцев. На ночь он забирался в нее, а днем сидел рядом полуголый, в лохмотьях, грязный, страшный, что-то варил в закопченном котелке. А над ним висел фанерный плакат: «Я — раб Хрущева». Говорили, что этот тунеядец наотрез отказался жить в общежитии-бараке, отказался ехать на работу в леспромхоз. К нему на берег приходили представители местных властей, уговаривали, увещевали. Потом он исчез куда-то. В селе было слышно: там тунеядцы подломили сарай и утащили свинью, там подавили кур, а там молоко из крынок выпили. В местном клубе самодеятельность ставила сценку «Братцы-тунеядцы», о тунеядцах писала и наша газета, в том смысле, что надо обязательно их всех перевоспитать. Однажды, когда все мы были на обеде, в редакцию зашла группа бородачей с котомками за плечами. Это были члены какой-то секты, которых тоже ссылали в леспромхозы. Они застали в редакции лишь Алю Покровскую, рассказали ей о своих мытарствах, Среди них были женщины и дети, им еще нужно было несколько дней плыть до какого-то отдаленного леспромхоза, а они не имели денег ни на еду, ни на лекарства, на мыло. И наша добрая Аля отдала им взаймы все свои сбережения —триста рублей! Мы спрашивали Алю: — Ты хоть их адрес знаешь? — Откуда же мне его знать, если они и сами его еще не знают? —- Ну плакали твои денежки! — Ну и пусть. Не пропадать же людям. И бесполезно было ей втолковывать, что всем на земле людям она все- равно помочь не в состоянии, к тому же еще надо разобраться: кому стоит помогать, а кому и нет. Наша «Правда севера» выходила тогда с подзаголовком: «Орган Омского обкома КПСС и облисполкома для Тевризского территориального управления». Тогда обкомы делились на промышленные и сельскохозяйственные, территориальные управления имели власть, как правило, над двумя или тремя районами. В нашей газете работало сразу три бывших редактора районных газет из упраздненных районов. Все это накладывало определенный отпечаток на наши взаимоотношения, Когда на первой своей планерке в этой редакции я попытался сесть на диван, редактор и его заместитель замахали руками: — Не сюда, не сюда, вон туда — на стулья. я с опасной глянул на диван. И тут жа увидел, что на него садятся зам редактора, ответсекретарь и завотделами. — Запомните, Борис, у нас на диване сидят заведующие отделами, а литсотрудники — на стульях... В обеденный перерыв я, как и все жители Тевриза, мог наблюдать, как из зданил РК важно -выходил первый секретарь райкома- с иаежной фамилией Комаров садился в свой зеленый «газик», переезжал на нем дорогу; отворял-дверцу, поднимался на крыльцо своего дома. После обеда он проделывал обратный путь опять же на «газике». Странно. Мой непосредственный начальник заведущий сельхозотделом Сергей Александрович Старыгин даже в ведомости на выданные ему для ремонта квартиры кирпич и дранку расписывался таким образом: «Заведующий отделом сельского хозяйства органа Омского областного комитета Коммунистической партии Советского Союза для Тевризского территориального управления—редакции газеты «Правда севера». Этот же титул он нередко произносил, беседуя с местными работниками сельского хозяйства, голос его при этом звучал весьма торжественно. ...Постепенно я привык к новому коллективу. В сущности мои бюрократики (как ласково, но все-таки про себя я называл своих начальников) были неплохими мужиками. Однажды на планерке Семен Сидорович объявил: — Мы посовещались и решили опубликовать в нашей газете подборку ваших стихов, Борис, с портретом... Ответсекретарь Михаил Белозеров долго и придирчиво выбирал из нескольких моих фотографий одну. Вступительное слово к подборке написал сам. Когда газета вышла, я был польщен словами о моих стихах. Мне показалось, что наш ответсекретарь даже переборщил. А уж линейки он выбрал для моей подборки самые красивые, а уж сверстать - постарался. Я высказал ему свою благодарность. Он хмуровато, но серьезно сказал: — Не думай, что твои стихи так уж газете нужны. Но нам тошно смотреть, как ты по чужим углам мотаешься. Семью тебе заводить надо. Вот мы и решили привлечь к тебе внимание женской общественности... Сказал он это и глухо закашлялся. Он жил в доме, где все лето в подполе стояла вода. На работе он много времени проводил в типографии, что, конечно, никак не укрепляло его здоровье. Может, потому и был он всегда мрачен, неразговорчив. Я слышал, что Зимницкий давно хлопочет об улучшении жилищных условий нашего ответсека, Но даже он, бывший работник РК, никак не мог решить этот вопрос: очень туго в те времена было в Тевризе с коммунальным жильем. Не так уж важно, что мои начальники поглядывали на меня свысока, я был литсотрудником, стало быть, находился на нижней иерархической ступеньке, но зато они по-своему покровительствовали мне, помогали. Однажды Зимницкий повел меня в редакционный сарай, где лежало и стояло несколько старых мотоциклов: — Выбирай, Борис, любой из них, кроме того вон, который поновее, на нем Старыгин ездит. — Так я же ездить не умею! — Ну так научишься. Мотоциклы все равно списанные, уже и акт на уничтожение составлен, так вот и уничтожайте их, жалко, что ли: И ухмыльнувшись, добавил: -Смелей! Я пригласил одного народного умельца, вместе с ним мы выбрали из этого металлолома одну наиболее перспективную модель. Умелец поколдовал над ней с неделю и показал мне, как надо переключать скорости, как газовать. Я сел на мотоцикл и покатил в будущее. Однако уехал я не очень далеко. Но вот однажды я решил съездить в командировку на мотоцикле. Он заглох у меня посреди тайги. Всю ночь я продрожал, ожидая, что мной закусят медведи или волки, а утром ушел в деревню, которая была километрах в десяти, за подмогой. Когда же вернулся к мотоциклу, то обнаружил, что с него снято все самое лучшее. Я решил отказаться от своего «стального коня» и ездить впредь в командировки на автобусах. Но далеко не во все села и поселки можно было доехать на рейсовом автобусе. Были такие места, куда можно было добраться только на попутных. Сколько раз стоял, подняв руку, у обочины дороги! Приходилось ездить зимой в кузове грузовика, в санях, рядом с керосинной бочкой, а сани эти тянул трактор. Морозный ветер пронизывал насквозь. Но всегда стремился увидеть своих героев, по возможности лучше узнать, а уж потом писать о них. В самом райцентре тоже находились темы. Их давали пищекомбинат, льнозавод, школы, старенький, похожий на барак Дом культуры. Крупнейшим событием для райцентра был монтаж на пищекомбинате только что полученной венгерской полуавтоматической линии по выпуску колбас. Репортаж об этом событии поручено было написать мне. Думаю, что эта «линия» давно уже износилась, но вкус дегустации помню до сих- пор. . . Слово сабантуй я, конечно, слышал и до Тевриза. Встречал это слово, например, в поэме Твардовсксго. И все же не вкладывал в это слово почти никакого конкретного содержания. В Тевризе в конце осени обязательно был сабантуй. Доставленное из Тары по бездорожью, изрядно переболтавшееся в пути пиво продавалось в ларьках на стадионе. Возле ларьков выстраивалась длинная очередь. Дымились котлы с пельменями, шумные компании пристраивались со своими алюминиевыми мисками и с банками с пивом к сколоченным из неостроганных плах столам. И все наши редакционные и типографские во главе с Семеном Сидоровичем Зимницким тоже двигались на стадион. И толпа перед редактором уважительно и несколько испуганно расступалась, слышен был шепот: «Редакция!» Были, конечно, речи, приветствия, оглашались цифры надоев, привесов, центнеров убранных культур. Гремело радио на столбе, невпопад наяривали гармонисты, баянисты. Праздник со стадиона постепенно перемещался на окраину Тевриза в лесок за льнозаводом, на поляны у тихой речушки. Потребкооперация из кузовов машин распродавала все запасы суррогатных вин и рыбных консервов, все, что смогла она приберечь для этого славного дня. И всем было по-настоящему весело. Бюрократы переставали быть бюрократами и превращались в очень милых Петек, Ванек, Семок, какими они были в своих деревнях много лет назад. То и дело слышалось: «А помнишь?», «А ты за Катькой бегал, помнишь?», «А ты за Сонькой Зайцевой — помнишь?» И Тевриз, расцвеченный всеми красками поздней осени, был особенно красив, словно тоже радовался большому и простому человеческому празднику временного отдохновения от многотрудных дел и забот. Более всего я любил командировки а села на берегу Иртыша. Сколько раз, задыхаясь, бежал я к пристани, стараясь поспеть к отходящему теплоходу. В последний момент взбежишь по трапу и вот ты уже на нижней палубе, где а трубах что-то сипит, где на мешках расположились цыгане, геологи, охотники и еще — не поймешь кто. А то едешь на катере, на корме, и следишь за убегающими вдаль взбитыми винтом бурунами. В детстве не раз ездил на пароходах, особенно интересно было заглядывать в машинное отделение. Огромные сияющие медью шатуны были похожи на согнутые в суставах руки сказочного гиганта, -который наносил кому-то невидимому страшные удары. Последний пароход мне довелось видеть как раз в ту осень на Иртыше. Он совершал свой последний рейс от Иванова Мыса до Тевриза. Шлепали плицами огромные колеса, прощально гудел басовитый гудок, в старых переборках затаилась грусть. Когда-то этот большой пароход был последним словом техники, первой на Иртыше машиной, теперь он уходил в прошлое, пароход «Ленинград». На палубах все уже были одеты по-зимнему. Сибиряки ценят тепло, а ветер на реке всегда пронзителен. Проплывали мимо диковинные, просто робинзоновские острова. Я думал о тревожных вестях, которыми были полны газеты, в эти дни все люди по утрам приникали к репродукторам: где-то далеко от здешних холодных таежных мест в ослепительно синем теплом океане шли навстречу друг другу боевые корабли двух великих держав. Они сдвигались все больше. Что будет с миром? Эх, поселиться бы на том вон удивительно живописном необитаемом острове среди Иртыша! Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не знать. Но в том-то была вся штука, что ни на каком необитаемом острове нельзя спрятаться от беды. Если где-то прогремели бы атомные взрывы, то страшная отрава приплыла бы и туда, в тайгу, вместе с водой Иртыша, воздушными потоками, облаками и тучами... Ветры, мелкие дожди. Потом первые заморозки. Белизна заборов и тротуаров. Настоящие сибирские морозы. Без десяти девять утра по скрипучим тротуарам пробегали служащие, и все вновь стихало в центре Тевриза. Я приходил в редакцию, усаживался за стол и ровно в девять обмакивал свое перо в чернильницу. Правда, случалось и такое, что наша старушка-уборщица забывала подлить в чернильницу воды и перо оставалось сухим. Теперь поневоле приходилось часто пользоваться телефоном, ведь автобусы ходили нерегулярно, самолеты тоже летали отнюдь не каждый день, иногда погоды не было неделями. В разгар крещенских морозов в редакции появились бородачи с мешками: — Где наша благодетельница? Где она, голубушка? — заговорили они, заглядывая в комнаты. Они оказались делегатами секты, которую когда-то Аля снабдила деньгами. Они не только вернули ей все до копейки, но и привезли в подарок мяса, мороженой рыбы, орехов, меда. Она не хотела ничего брать, но они оставили мешки в ее кабинете и ушли, кланяясь до земли и повторяя: — Спаси тебя бог... Аля в воскресенье устроила чаепитие на квартире, которую она снимала вместе .с молодым нашим корректором Галей Карагодиной, я был рад побывать на этом торжестве и отведать таежных даров, тем более, что они были в какой-то степени святыми. Тевризская зима казалась бесконечной. Иногда мы с Альбином Трофимовичем шли с лыжами к крутому обрыву Иртыша, торили там лыжню, делали небольшой трамплин и развлекались тем, что съезжали по почти отвесной дорожке в снегу. Тянуло и на огонек клуба. У нас подобралась неплохая агитбригада. Я взял на себя конферанс: вспоминал интермедии, репризы, которые слышал когда-то на эстраде или в цирке, а кое-что придумывал и сам. «Газик» с двумя жесткими скамьями уносил нас к далеким, заметенным снегами поселкам и селам, Бакшеево, Утьма, Борки, Скородум... В клубах тепло, накурено, публика простая, непритязательная. Но как интересно почувствовать себя хоть на миг артистом, актером, певцом, чтецом! Проникновенно пела «Гусарскую балладу» работник райкома комсомола Галя Кузнецова. А в характере бухгалтера райфо Тоси Левкулич были веселые озорные песенки, она их и исполняла. Был у нас свой бас — молодой столяр Паша Агалаков. Участвовали в агитбригаде еще воспитатель детсада Аля Кузнецова, инспектор Госбанка Аня Миселева и работник культуры Пана Ковалева. Был в нашей программе танец, которому мы даже названия подобрать не могли. Просто — танец и все! Залогом нашего успеха был, конечно, баянист Валентин Рычков. Он молниеносно менял тональность, если чувствовал, что певцу трудно петь, он не просто аккомпанировал, но всегда переживал песню или танец. Я понимал, что так полно, насыщенно, как он, играют очень немногие мастера. А между тем, он не знал даже нотной грамоты. И было жаль, что прирожденный артист не имел музыкального образования, никогда не бывал дальше Тевризского района и что может никогда мир так и не узнает о его уникальном таланте. А жизнь в Тезризе шла своим чередом. Текли дымки из труб и село доедало завезенные в навигацию бронебойные пряники и рыбные консервы. Подсчитывал ресурсы района Госбанк, директором которого была красивая девушка Лида Брага. Напрягался местный пищекомбинат, стараясь выпустить очередную партию колбас. А я думал иногда о том, насколько нужен я Тевризу, насколько нужен он мне? Что давало наше территориальное управление стране? Думаю, что немного. Лес, лен. Не так-то много производилось в этой болотистой местности молока и мяса, наверное, не обеспечивали сами себя. А что давало здесь людям мое перо? Молоденькая учительница, бывшая жительница Краснодара, получая письма из дома со штемпелем месячной давности, озорно и несколько удивленно восклицала: — Ты понял, где мы живем?! Вот я рассказал о ее труде в газете, приободрил ее или нет? Ведь для человека так важно, чтобы кто-нибудь увидел небесполезность его труда со стороны и сказал об этом. Разве наше слово не нужно было дояркам, скотникам, лесорубам? Нет, без нашей газеты жизнь здесь была бы скучнее, тусклее. А сам я тут узнал, пережил, прочувствовал многое. Нельзя было не полюбить северное село, окруженное тайгой, и все-таки сажающее в палисадниках и тополя, и елочки, и калину, и рябину. Воздух здесь чистый. Глинистые берега Иртыша поросли скоплениями целебной мать-и-мачехи, подорожника, зверобоя. Бегут из Тевриза в разные стороны дороги и проселки, по которым можно попасть к людям, живущим в самых глухих местах. Где вы теперь, спутники моей молодости? Как вам живется-можется? Каким стал Тевриз? Или остался все тем же, деревянным, домотканым, простым и мудрым, каким был и тогда, в годы моей юности? Сколько воды утекло в Иртыше! Сколько сменилось редакторов в Тевризской газете! Остался ли в ней кто-либо из тех, кто работал в 1962 -1963-м году? Вряд ли. Все-таки двадцать семь лет пролетело с тех пор, как я уехал оттуда. Больше четверти века! И все, с кем я работал тогда, кажутся теперь самыми дорогими моему сердцу, даже те, с кем иногда поругивался. Увы! Люди не задумываются над тем, что время мимолетно, люди суетны и непостоянны. И надо много пережить и выстрадать, чтобы понять, что нет ничего на земле дороже человека. Как нам порой не хватает доброты друг к другу, внимания, терпимости. И почему это все начинаешь понимать так поздно?