| ЕЩЕ ЧЕРНЫЙ РЕЦЕНЗИЯ ДМИТРИЯ ЧЕРНОГО В ГАЗЕТЕ «ЛИТЕРАТУРНАЯ РОСССИЯ» НА МОЙ РОМАН «ПОЦЕЛУЙ ДАЗДРАПЕРМЫ» № 8 24 февраля 2012 года Книг о перестройке написано немало, немало снято фильмов документальных и художественных, целых циклов даже... Однако перестройка как процесс общественных и личностных изменений показана и объяснена крайне убого - и в фильмах, и в книгах. Писатели-почвенники, старожилы - всё сводят к «тысячелетней Руси», которую обрушили жидомасоны, и США и которую продали за шекели проклятые коммуняки. Либералы (злополучный и мной уже упоминавшийся в «ЛР» Минутко, Борис Минаев), наоборот, поют осанну Горбачёву, Яковлеву и Ельцину, освободителям от семидесятилетнего гнёта бюрократии и гэбни - в общем, как ни крути, а тема эта политическая, и потому, как кубик Рубика, вертится в руках, не давая ясной картины. Тут, скорее, были успехи у публицистов - а вот именно как подвижную плоть бытия, художественно, характерно выразить перестроечное пока никому не удавалось. Скажем, есть цикл книг Максима Кантора, моего, так сказать, соседа по полкам в книжных магазинах - он видит этот губительный для СССР (и общественного единства в нём) процесс перестроечный изнутри московской богемы, подробно рассматривает, искренне удивляется. Но разве поймёт кто-то за пределами МКАД всю эту тонкую, но, увы, мелкотравчатую психологию? В том-то и проблема данной темы - проблема масштабирования, тут важно и целое увидеть, и себя в этом целом не упустить, не вынестись за процесс этаким мудрецом А.Зиновьевым. Кстати, он, как идейный автор-исполнитель «ка-тастройки» (его термин), и пророчивший её, и благословлявший, и потом поплакавший над итогами её крокодильими слезами - тоже вполне гомерическое явление. Сейчас у перестройки нет ни сторонников, ни противников - в её чистом, реальном воплощении. Её не видно писателям, потому что они боятся себя в ней увидеть отражёнными, некрасивыми, незрелыми, несознательными, или, наоборот, слишком сознательными, то есть сторонниками губительных перемен. Ну, вышеупомянутого автора ЖЗЛ Ельцина Бориса Дориановича Минаева я тут не беру, слишком высокого полёта птица, сам Путин предисловия пишет - глядишь, за критику и мне могут длинный нос фэсбы расквасить... И вот искомое - нашлось, причём от Москвы далече. Книга не новая - 2008-го года издания, да и название путает и пугает определённую часть читателей. «Поцелуй Даздрапермы» - так, скорее, либерал бы назвал нечто антисоветское о тех временах, о 1980-х... Но я хочу сообщить не только о ценной находке -книга-то достояние всех, особенно если она есть в Сети, - я хочу и о находке новыми реалистами своего «старца» рассказать. Это важное событие - и тут рецензией не отделаешься. Новые реалисты нашли, мне кажется, своего старика Мэлвина. Чтоб понять метафору, правда, надо перенестись в Сиэтл, в те самые 1980-е, и немного ознакомиться с историей гранжа. Так вот: до всемирно известной «Нирваны» гранж существовал и развивался с самого начала восьмидесятых. И была в пригороде Сиэтла Абердине группа-ветеран «Мэлвинс» (выступает по всему миру поныне), которой Кобэйн таскал комбики на репетиции - группа, названная в честь горожанина, воровавшего из супермаркета рождественские ёлки. Панковский концептуализм и упорство старика Мэлвина восхитили последователей панка, в своём звуке ползущих всегда на первой скорости (Бред Мор-релл, «Нирвана и саунд Сиэтла», 1996). Наш Мэлвин - Борис Климычев. С «Мэлвинс» у него то общее, что, не выезжая из родного Томска, он записывал и записывал «альбомы»-романы, развивая стиль - который станет узнаваемыми популярным уже и популярным уже в связи с другими именами и в других местах. Но в годы постмодернистских разбродов и сюрреалистских бутербродов - Климычев писал и писал свою реалистическую, искреннюю, градоописательную и чело-вековедческую прозу. И, уже восьмидесятилетним, он совпал со звуком читательского камертона - сейчас, уверен, его готовы многие услышать. Он работает и в других стилях - исторического романа, биографии, - но нам важен Климычев-реалист, от первого лица излагающий годы... «У входа в гостиницу нас встретила могучего телосложения обкомовская дама. Её массивная грудь была упрятана под белой кофтой, чёрным пиджаком и таким же галстуком. На лацкане пиджака кровенел партийный значок». Название романа никак не связано с частотой упоминания героев - Даздраперма Ивановна, если таковая грудастая сотрудница обкомовской гостиницы «Октябрьская» (где в 1994-м останавливался и Солженицын) вообще существовала, возникает в книге однажды. Эта сцена действительно центральная и кульминационная по комизму - а роман вообще трагикомический. Роман через общественное - суетливое и междоусобное - бытие писателей Томска показывает изменения сознания советских граждан, перерождающихся в дорогих россиян. Пьянка и оргия писателей и поэтесс со столичными критиками в «Октябрьской» - как бы та горка, на которую лезет и лезет общество, пытающееся кого-то выдвинуть из своих рядов в гении. Однако, как и во все времена, весёлость бьпия в питии, пьянка и только пьянка, обнажающая то, что на уме - является и наградой всем усилиям, и судом всем гениям. И рукописи, сданные конкурирующими писателями для разбора столичному светиле Питору Сидоровичу - им выбрасываются в окно гостиницы, летят в широченную реку Томь, где в плоти рыб обитают более водки опасные для печени описторхи... Что поделаешь, алкогольный вопрос не только в Томске был для писателей и в СССР, и после краеугольным, да что там - биографическим... Неожиданно в единой пьянке роднятся и графоманы неизданные, и столичные критики, и местные признанные гении, и строгая обкомовская дама - причём буквально. Её в ванную по её же требованию уводит прежний глава Союза писателей здешних, наделённый поистине таёжной, медвежьей мужской силою Громыхалов. К сожалению, имена в романе изменены, изменены комично и как-то странно, не у всех и не везде- но учтём тут некий переходный период, сим грешат поныне среди нас многие, Шаргунов, например. То есть, догадаться, кто есть кто, можно - но чем менее известен персонаж (а я уже ориентируюсь в персоналиях томской творческой элиты), тем труднее его извлечь из-под иронических псевдонимов. Скажем, ни у кого нет сомнений, что Громыхалов - Однако на смену Громыхалову, запутавшемуся в любовницах и все кварп ры из обкомовского резерва им разда! шему - приходит наихитрейший Вулли Тихеев (Вадим Макшеев, с которы моё им неодобренное интервью вы hi тали в номере). Сам родом из ссыльных, он поёт осанну Брежневу, получает «Волги» и квартиры от обкома - в общем, проводит своё локальное «закул; чивание», как бы возвращая отнятое За этим его и застаёт перестройка, как только привилегии заканчиваютс он покидает пост. Интересно в poMat развиваются характеры персонажей их не так много, и нет ни одного выд манного. Мамич (как прозвали Мамич' ва) гуляет по Томску, фотографиру! его деревянные жемчужины архитектуры - и невольно фиксирует изменен! или же отсутствие оных. Например, 6i «деревяшек» с 1980-х и поныне не и менился - уникальный быт коммуналок... Партийные дамы стремителы окрыляются идеями рыночной экономики, на церквях, в которые Горбач разрешил ходить и молиться - за н имением колоколов повисают молочные бидоны, и звонят «длинь-гдлян» Климычев с иронией, но вовсе не пост модернистской, без вымысла - показывает Томск перестроечный, куда ветра перемен долетают позже, иначе, но общество меняется, как везде в пока eсть СССР. Рыночное безумие охватывает многих - так, персонаж с запоминающим стилем речи (поищите такую тонкую с ранку у современников Климычева!) Киянкина, в конце концов, из непопулярной поэтессы становится рыночной торговкой, но до этого следуя буквально всем лохотронным методикам упорно идёт к нищете, и, накупив н имоверное количество лотерейных билетов, ею же и распространяемых - лишается квартиры в счёт оплаты долга. Похожие судьбы современников Климычева, родителей, вынужденных петь громкий хэви-металл Какой-то бесцельно ищущий и этот расшатанный Томск показан в романе! без попытки дать полотно, очень локально, но оттого и точно. Светлана Киянкина, в конце концов, поселившись с подобными ей ударницами капиталистического, челночного труда в безымянном доме на окраине Томска - гибнет от топора, их попросту всех убивают наймиты строймагната, чтобы завладеть землёй, на которой стоит выселенный дом с не такими уж бедными «бомжами». Однако её «чё смеяться?» звучит как эпитафия - наряду с характерно томским «чо попало!» (в переводе на центрально-русский - «что ни попадя»), выражает речевой колорит и времени, и места. Тут же - топографические и мифические какие-то перлы, на которые Климычев не скупится, благо за годы жизни в Томске и не такого наслушался. И, кстати, сам того не подозревая, он опровергает один из телесюжетов года примерно 1990-го, прошедший на томском ТВ. Там диктор, рассказывая о бесчисленных скелетах репрессированных в подземелье «здания НКВД» (там ныне модный музей следственной тюрьмы с «фотолейблом» Клюева на афише), гордо заявляет, что имеющий проспект Ленина город, к счастью своему, обошёлся без имени Сталина в каком-либо упоминании. Так нет же: был рядом с вокзалом Томск-2 Дом культуры имени Сталина! Но стоял он к 1980-му разорённый, а вокруг здания росли домыслы: якобы построено оно на том самом месте, где нарком Каганович расстрелял каждого третьего сотрудника местного отделения МПС за неполадки в расписании. Перед расстрелом каждому третьему давалась кружка пива с кокаином, чтоб они громче кричали «Да здравствует Сталин». Вот это, пожалуй, единственное место, где стёб над реальными слухами демшизы напомнил мне «балтийские чаи» Пелевина - правда, у Климычева веселее и лучше. Как подтверждение неверности взятого обществом курса является под конец романа, уже в начале девяностых, видимо, разорённый дом культуры «Аванпост» («Авангард» - по ходу текста расшифровывать климычевские ребусы всё легче). А был он новёхоньким сдан на заре перестройки - стал же при капипитализме выглядеть ещё хуже ДК им. Сталина. Там-то и разворачивается ещё одна кульминационная для романа сцена, к которой ведёт рассказ брата Климычева, советского видного военачальника, имевшего в Москве квартиру, машину, но все это оставившего детям и вернувшегося в родной город. Он первым в жёстких большевистских терминах объясняет писателю, куда делись его накопления в Сбербанке (бедный писатель мог скопить за годы своей не высокооплачиваемой лаборантской работы в ТУСУРе-на домик у моря) и куда катится страна, попавшая в косолапо-беспалые лапы Ельцина. Брат вскоре умирает в Белоруссии - сердце не выдерживает всей ясности понимания контрреволюционной катастрофы. В переполненном же клубе, где проститутки соседствуют с национальными центрами - проходит концерт «дружной семьи обречённых народов», то есть рас павшегося на национальности советского народа. Еврей с накладным чубом из старой томской танцбригады изображает казака, яростно вращающего шашкой, и это воодушевляет стоящий в зале народ (сидения сперли). Пара кружковцев Климычева, свихнувшиеся уже на русопятстве, ряженые в косоворотки и сапоги-трубы - надеются тут обратить демократический люд в свою истинно-русскую веру стихами у микрофона, но одному из них падает на голову часть рушащегося здания «Авангарда» (сейчас там выступают столичные , звёзды попсы и рока, кстати, отремонтировали). Символично, но и реалистично, верно? Климычев продолжает работу и при капитализме, пока некоторые знакомые (выведенный из подполья и принятый в Союз писателей гренадёр-электрик Агатин, а точнее, его очередная жена) с нуля развивают малое предпринимательство, богатеют, покупают машины и дома: ведёт кружок, хоть его и выгоняют с насиженных мест. Удивительно, как, но, чуть ранее, он всё же получает квартиру в панельном обкомовском доме. самый разгар перестройки, когда недо-делки и неработающая сантехника были уже нормой. Уморительна сцена скромного новоселья писателя, с каратистским отпором спортивного друга всё время вылезающим из стен свёрлам въезжающих соседей: «Кий-я!». Одно из свёрл всё же победило ногу спортсмена, пришлось бинтовать. Роман заражает своим ритмом и чехарды времён - хотя он хронологичен психологически, без упоминания точных дат. Обкомовская дама, которую автор успел полапать далёкой весною в горсаду - из села идёт на повышение в Томск, чтобы открыть тут сеть перестроечных кафе, а после смены формации становится владелицей магазина, модные вещи возит из столиц и заграниц, имеет свою охрану, большой буржуйкой становится... Судьбы героев легко, но в то же время заметно проходят через пальцы автора - лишь слегка подвергаясь гиперболизации за счёт выделения эпизодов, фрагментов пути. Так же странновато смотрится, видимо, до конца не доведённая переименовка топонимики: город называется в романе Пимском, а вот река Тамь, а гражданки и граждане, соответственно, тамичи и тамички. Кажется мне, что роман писался именно в том беспокойном состоянии, о котором он и повествует - перестройка это именно тряска, это несуразица, нестыковки многого... стыковки многого... Один из друзей Климычева, имеющий сеть ресторанов и кафе «Дранмагд» (вот тут отчаиваюсь расшифровать - всё списываю на немецкий манер всей новой топонимики города, где до недавнего времени сидел с 1991 -го бессменный фольксдойч Кресс) - становится мишенью рейдерских атак... Ещё одна сцена «о времен». Его попытка устроить пир на весь город, чтобы распространяемые конкурентами слухи о червях в пище перестали циркулировать - превращается в буквальное заливание дерьмом ресторана. Несколько машин ассенизаторов подогнаны к окнам и сливают содержимое в зал, набитый деликатесами и топ-моделями. Этому менты не мешают, как и подрыву стоящих у ресторана м ашин. Роман заражает своим ритмом и чехарды времён - хотя он хронологичен психологически, без упоминания точных дат. Обкомовская дама, которую автор успел полапать далёкой весною в горсаду - из села идёт на повышение в Томск, чтобы открыть тут сеть перестроечных кафе, а после смены формации становится владелицей магазина, модные вещи возит из столиц и заграниц, имеет свою охрану, большой буржуйкой становится... Судьбы героев легко, но в то же время заметно проходят через пальцы автора - лишь слегка подвергаясь гиперболизации за счёт выделения эпизодов, фрагментов пути. Так же странновато смотрится, видимо, до конца не доведённая переименовка топонимики: город называется в романе Пимском, а вот река Тамь, а гражданки и граждане, соответственно, тамичи и та-мички. Кажется мне, что роман писался именно в том беспокойном состоянии, о котором он и повествует - перестройка это именно тряска, это несуразица, нестыковки многого... ... И отсюда и разбиения реальности на ой новорусской действительности Клиимычев идёт старым дёревяным Томском, описывая его резную красоту. Подвиг писателя, не иначе -внимательно следить и за яркими вспышками капиталистического уродства и за мерным течением прежних красот купеческой жизни. Главное следует из всего этого многоголоия перемен: общество, ещё (организованное по советскому проекту в партию, - Занимается планово-саморазэазрушением. Стоит лишь слегка приподнять один из недостатков пунктов общества - и в соответствии с рельефом, при такой иерархии ценностей (точнее - оценок) начнёт рассыпаться. Хорошо, и предельно близко к шизоиналу изложил миф о ДК. Но ведь полно до сих пор людей строящих на подобных страшилках мироровоззрение – оправдывающих нынешнее прозябание и регресс «раньше было хуже». Как оно было Климычев тоже показал, За издание книги в середине 70-х авторы получали 30 тысяч рублей. Вот вам и квартиры. За это и боролись - соцсоревнование тут почище конкуренции буржуазной. В конце концов пробивались даже сквозь интриги и друзей-конкурентов (а хватка у писателей была). Судьба Ефросиньи Ивановны, комсомолки двадцатых годов - которая для детей бегает за дефицитом, отстаивает все перестроечные очереди за колбасой, но не ропщет. Какие-то малюсенькие радости быта, серебряные штучки на столе, с тех самых лет прорывной индустриализации сбережённые - вот её услада в одиночестве. Глаза её искрятся молодостью коммунизма - и это как раз бесит детей и внуков. Она, с детсада воспитавшая многих томских академиков, живёт в «деревяшке», в коммуналке, как Клюев рядом с криминальными, запойными семьями... Квартиру свою завещать родным не собирается - она мыслит государственно, она одна, вот в этом типично томском деревянном домишке ведёт внутренний диалог со всем обществом, ему, а не частой своей семейке завещая то немногое, что государство и дало... Есть тут логика? Есть -но она предельно чужда нашим современникам, пережившим приватизацию всего и вся. Газетное слово Климычева заставляет власти улучшить быт коммунистки -что ей, девяностолетней, продлевает жизнь, но ненадолго. Она гибнет так, как боялась погибнуть моя бабушка, тоже долгожительница и лично Ленина слушавшая оптимистка-рекордсменка Эпохи - ломает шейку бедра. Что характерно и позорно для Постэпохи - её родные делают всё, чтоб старушка поскорее умерла в больнице, и спешно делят наследство, им доступное. Комната в деревяшке им не достаётся, за что уморенную даже на поминках костерят... Не вся ли Эпоха, поруганная наследниками, которые пустили наработки поколений альтруистов не по назначению, подарили олигархам - не вся ли судьба СССР, по возрасту равная человеческой жизни, выражена тут? Томск - Москва ИНТЕР- ВЬЮ Эту рецензию напечатал в «Литературной России» № 40 от 7 октября 2011 г. писатель и журналист Дмитрий Черный. На диктофон беседу он не писал, в чем-то память его подвела, но об этом знаю я и больше никто, да по сути всё верно. Перегиб только, когда Дмитрий говорит, что я работал с племянником Мао ЦзеДуна. Тут память его подвела, слух то есть, подвел. Я работал в газете с Женей Лескиным, дед которого был в только что создавшейся армии Мао командиром разведроты. И судьба его желторотым юнцом занесла в Китай. Был он семиреченским казаком, и после победы революции в Китае вернулся в родную Алма-Ату в любимое Семиречье. (Примечания Б.Н.К) - Борис Николаевич, вам досталось место главы Союза писателей здесь ведь когда уже никаких благ и льгот членство в СП не приносило, то есть сразу после Макшеева, при другом Борисе Николаевиче, так сказать? - Ну, восьмидесятые, времена Макшеева и наши девяностые сравнивать нельзя - ему чёрная «Волга» полагалась, а нам уже (и то - лишь на словах) обещали автобусы. Вообще, не во все советские годы у нашего СП было такое хорошее помещение - и в старых стенах ютились. Основал нашу организацию секретарь СП СССР Марков всего из трёх человек, включая профессора Бабушкина, потом остяк Иван Елегечев был, Колыхалов, до Макшеева... Но я не непосредственно у Вадима принял эту эстафету, до меня был Казанцев. Парень-ртуть: вгрызался во всё, проводил конкурсы, фестивали, находил средства на призы, платили хорошо нашим открытиям-гениям. Увы, у него был сильный диабет, и, работая с ним уже тогда, сидя напротив за письменным столом, я столбенел, когда он прямо через одежду вкалывал себе в живот инсулин. Мы выпускали журнал наших писателей «Сибирские Афины», работали на совесть, однако на наши комнаты, ещё Лигачёвым выделенные, кто-то возымел виды, и к нам стали заявляться хмурые личности с «документами» на помещение. Казанцев не выдержал этих атак и выбросился с девятого этажа. Вообще времена были такие: даже на Дрожзаводе в течение двух месяцев убили двух директоров - казалось бы, что там-то делить? А вот запал был кровавый в людях. - Первоначальное накопление капитала не только в Сибири, везде сделало активную часть общества озверелым, бандитами. Примерно тогда или же раньше Василий Афонин демонстративно вышел из вашей организации? - Демонстративным я бы это событие не назвал. Афонин вообще - этакий наш Чайльд Гарольд, никем не понятый, высокомерный, писал всем президентам, что не признан, не понят... Но иногда ему самому позвонишь, говоришь важное, а он только дышит в трубку в ответ. Жаловался, что ему организация писательская финансово не помогает, когда она никому вообще не помогала (да и где сейчас такое видано?), потом ко мне пришёл, сказал: «Хочу выйти из Союза, что для этого надо?» Говорю, что собрание надо провести, а потом забирай личное дело и - куда хочешь. Он в ответ: «Никого не хочу видеть». Так его личное дело и лежит, где прежде, заходить за ним не стал. От семьи тоже ушёл, строил дом себе отдельный, но когда ему отказались его оформлять как частную собственность -въезжать не стал. Понятно: продать-то нельзя. Сейчас на «Почтовой» осел, у дамы. - То есть в Северске, из-за которого Томск звали во второй половине двадцатого века - Атомск? - Совершенно верно. Кстати, я и определил Афонина туда, волей случая. Отдыхали мы с ним на Синем Утёсе - санаторий атомщиков это, в красивейшем месте. За Басандайкой утёс стоит, на Томь смотрит - там казачьи вышки раньше располагались смотровые-охранные. Проза у меня есть об этом месте. Так вот, жаловался мне Афонин: «Меня жена не понимает, ни сын, ни дочь не понимают». Мимо женщина проходила, я и говорю - а вот, вдруг твоя судьба идёт? Пошёл за ней. познакомился. Так с моей лёгкой руки у неё и заночевал, и из Синего Утёса к ней переехал... - Вы, говорят, у него литературный кружок отняли? - Наоборот, отдавали! Сначала вели кружки я и Казанцев в отделе культуры. Зашёл Афонин, посмотрел на молодёжь, спросил, как обычно, голосом с носовым прононсом: «Кто у вас самый талантливый?» Смутились сперва, но выделили троих. Он их увёл, пару занятий провёл, потом они к нам вернулись: не в состоянии слушать эту заумь про воздух в прозе, говорят. А вообще Василий цепкий мужик, как и Макшеев. своего не упустит - финскую сантехнику выбивал себе, когда в СП состоял... - Сибирских писателей, часто относимых к деревенщикам, роднит тяжёлое послевоенное детство. Когда вы упомянули чёрную «Волгу» Макшеева, я удивился, ведь в беседе со мной он только вспоминал про «белые» корни да проклинал большевиков как власть невиданно безжалостную, всего всех лишавшую. Афонин, сам бывший пастухом и росший в деревне, в свою очередь, сказал, что ему дорог тот Макшеев, который жарил И ел кошек с голоду, а не пошедший к «партийным дамам» на поклон... - Афонин вообще силён по части образной ненависти к партийным дамам: есть у него в прозе эпизод такой, когда партийная дама в туалете рвёт свой партбилет и одновременно испражняется, и даже менструация у неё начинается. Всё это вместе - кровь, красная корочка, какашки. Что поделаешь - человек сильного воображения. У меня в романе «Поцелуй Даздрапермы» он проходит тоже ярко, как профиль, похожий то ли на жителя Урарту, то ли на древнего еврея... Касаемо же «белых» корней Макшеева и голодного детства. так у кого оно из нас лучше-то было? В деревне хотя бы можно было прокормиться - в военные годы мы ездили туда с уверенностью, что будем сыты молоком да картошкой. А вот в самом Томске меня и били, и по сараям жил. И мой дед по матери, кстати, был донским казаком, и тоже за белых воевал, пятнадцать лет за это на Беломорканале отработал и погиб на обрат-ном пути, на станции Тайга попал под поезд, как нам сообщили. Бабушка поехала туда - но могилы нет, концы в воду, решили мы, что ему помогли так умереть. Но вот не роптали - Макшееву же на советскую власть грех жаловаться. Он от неё получил три квартиры и две «Волги», помимо служебной чёрной. Вторую -благодаря мне. Я тоже в очереди стоял, он мне и говорит: «Старик, зачем тебе «Волга»? Вон, у меня бедный зять всё под машиной лежит, ремонтирует, помоги, поделись». И две квартиры на дочерей купил да записал, затаривался в обкомовском распределителе -всё брал от жизни то, что она ему задолжала, как он считал. Ордена выбивал, даже премии, звонил в высокие кабинеты. Присуждали мне однажды уже премию имени Макушина «Мой край родной», Сибкабель спонсировал конкурс - но позвонили вскоре, спросили меня, не обижусь ли, если Макшееву отдадут. И Казанцева всё донимал - то у него барсетку в автобусе, то железную печку на даче украли... От спецпереселенца до чёрной «Волги» - неплохой путь мученика советской власти. Макшеев встретил послевоенные годы сиротой... вы сказали, что тоже было нелегко вам? - Отец погиб на фронте, но до этого в 1937-м взяли его, так что он рад был уйти на фронт, хотя по возрасту уже мог не беспокоиться. Но ушёл добровольцем. А до ареста вышла такая история, которую я, тогда шестилетний, помню неплохо. В 1936-м вернулся из лагерей в Томск князь Ширинский-Шихматов, бывший белогвардеец. Стал монахом здесь и настоятелем Троицкой церкви, рядом с которой мы жили, в Петровской слободе. Имя своё Аникита сменил на монашеское Николай. Река Ушайка тогда была широка и полна окуней - отец рыбачил, на обычную удочку их полведра за вечер мог наловить. Там, на мостках Ушайки, отец мой Николай и новоблагословенный Николай познакомились. В гости стал захаживать к нам Ширинский-Шихматов, как-то раз пригласил на Войлочную заимку, где жил Николай Клюев. Поэт всё просился, даже Горькому писал - чтоб переселили оттуда, это было воровское гнездо. Кстати, манера женщин носить платки по-пиратски, опущенные до самых глаз, до сих пор на Войлочной заимке сохранилась - с тех пор, как там жили жёны воров, прабабушки нынешних томичек. И некоторое подобие воровского «круга» там есть до сих пор - поляна такая вытоптанная. К себе и отца, и Клюева третий Николай тоже приглашал - его родственница, бывшая баронесса прекрасно играла им на фортепиано, кстати, её тётка переписывалась с Петром Ильичём Чайковским. И к нам они приходили пару раз. Певучий голос Клюева интересно было слушать. Как-то раз Ширинский сказал отцу: «Сына-то крести!» Сам и крестил: помню его волосы длинные, сам великан, зимой было "дело, велел он подогреть воду. Говорю: «Ошпарить можешь!» Он спросил, почему так думаю. Ответил я: «Волосы длинные, на женщину похож, обмануть можешь». Но он не обиделся, крестил, крестик дал, но носить тогда не мог я его, конечно. Шихматов взял шефство и над Клюевым - поэт ходил просить милостыню к Троицкой церкви, там был единоверческий придел, и Шихматов велел бабушкам-побирушкам с ним делиться. Клюев всё просил новое жильё, и его, наконец, дали - на Ачинской улице. - Повесли там в наше время памятную доску. Но в нулевых сперва доску украли, а потом и домик снесли. - ПИСАТЕЛИ РУССКОЙ ПРОВИНЦИЯ , несмотря на демонстрации, протесты в прессе, в 2004-2005... Вообще по купеческой, деревянной архитектуре Томска будто ураган прошёлся за девяностые и нулевые - застройщики бомжам давали водки и бензина, те жгли, заказчики ломали, и ради чего? Ради кирпичных безликих шкафов элитных да попроще... - А за что был арестован ваш отец? - В июле 1937-го всех трёх Николаев забрали по одному делу, отца моего обвиняли как казначея монархической организации.. До этого родители заметили в городе плакат примерно такого содержания: «товарищи жильцы, повесьте хорошие лампочки и чётко напишите на табличках ваши фамилии, их нечитабельность мешает работе врачей и почтальонов». Отец сказал: «Для НКВД стараются». И вот пришли за ним ночью, в форме, фуражках - я как раз читал до этого книгу, как белогвардейцы обыскивали кровать сына рабочего в поисках большевистских листовок. А тут - наоборот. Я спросил: «Мама, это пограничники?» Из-за формы так решил. А она: «Нет, пограничники на границе, а эти по ночам только ходят, детей сиротами делают». Отец отсутствовал до первых заморозков, его и других задержанных по сорок человек на ночь в тесную комнату загоняли и бросали в неё вшивую баранью шкуру. Это бывшие склады - за нынешним судом, где «женщина с весами». Врагов народа, даже подозреваемых - не щадили и соседи. Нашу мебель на следующий же день в окно из квартиры выбросили - выселили как семью врага народа, - в двери не пролезали дедовские массивные.- Мама предложила уехать к бабушке в Щучинск, вроде там сытнее будет. Но это райцетр и мы перебрались в Караганду. . Я там закончил четырёхмесячные курсы геологоразведки и был распределён в Карлаг на буровые. Перспективы рисовали прекрасные: десять лет проработаешь, получишь орден «Знак почёта». Однако на месте пришлось жить в землянках, где ночью к стене волосы примерзали. Все буровые мастера были отсидевшие, и устроили свои порядки -мол, какой ты мастер? Давай-ка на подхвате работай! Наши, молодых специалистов, зарплаты отбирали тотчас, на них покупали крупу и водку. Мыться мы ездили раз в три месяца в зону для «двадцатипятилетни-ков» - тогда смертную казнь отменили, - в бане нас ждали заготовленные зэками кусочки мыла размером со спичечный коробок, воды полагалось не больше трёх тазиков, напряженка была с водой. Как этим смоешь с себя нефть да солидол, которыми мы пропитывались на буровых? В общем, сбежал я оттуда назад в Караганду, так и оставив свой паспорт по месту работы. Мать прятала меня то в подполье, то на чердаке -а мне уже шёл восемнадцатый год. Ну, решил я сам в военкомат и пойти. Честно всё рассказал: «Паспорта у меня нет, там, может, тоже не будет, но я честный советский человек, и надеюсь, что в армии хотя бы мои солдатские три рубля отбирать не будут». И поехал служить на Дальний Восток. - Вам, уже знакомому с повадками блатных, какой показалась Советская армия на первый взгляд? - Никакой дедовщины там в помине не было - это во-первых. Да, гоняли офицеры, сержанты, но никаких издевательств старослужащих, только строевая! Были наряды вне очереди, «губа», но ни одного случая дедовщины - это вообще не в духе русского народа. Во-вторых, все сержанты только что с фронта, а последнее6 время туда вообще из деревень попадали - гордились, что служат в армии. В-третьих, было уважение ко мне как образованному – городской все же, сразу попал в самодеятельность, пел, танцевал. Из соседнего училища меня сержант звал: год службы там и получу лычки. Но я уже был хорошим связистом, меня устраивала наша небольшая комната, а в училище казармы длинные, как пароходы. В-четвёртых, округом и армией, в которую входила наша часть в Лесозаводске на станции Ружино, командовали прекрасные люди - громадный, Яковлевич Малиновский и генерал Красовский. -У вас наряду с историческими романами, « Прощаль» и «Мраморная женщина», есть ведь биографическая проза - например-«Томские тайны» имеют ли семейные корни? Конечно, имеют, и потому имеют продолжение, сейчас в « Вече» готовятся к выпуску два моих романа, они тоже вязаны с Томском.. По отцу-то я твёрдый то- я твердый томич, а вот мой донской дед - что ж, совершил ошибку, и сел в седло, в Гражданскую. Здесь-расказачился, торговал лошадьми, был приказчиком у Второва. Но приехали земляки - всем красные надоели, бросай своих лошадей, возвращайся на Дон». Сдуру поехал. Когда он погиб помле Беломорканала, бабушка хотела в идти разбиратьсяв НКВД, но отец с матерью её заругали.. Жили в деревянном доме, на втором ,она прибыла, бабка даже свиней привезла. отгородили их в кухне, соседям обещали свинины. А потом по по донским рецептам бабка такие такие окорока запекала в русской печке с чесночком, что все соседи в вострг пришли, теперь так не умеют готовить. Все это, как продолжение «Треугольного письма семейного романа вашего слушается. Хотел спросить про журналистский путь. После армии сельским журналистом начинал.. Хрущёв тогда глупость выдумал несусветную - разделение на промышленные и сельскохозяйственные обкомы. Вот при сельхозобкоме в Ашхабаде писал заметки, стихи. Но было очень жарко -врач местная поинтересовалась, откуда я. Сказал, что-сибиряк - она и посоветовала уезжать, так как будет мне всегда тут жарко. После этого я и на севере поработал в «Правде Ильича», и в «Шегарской газете». Помню, захожу первый раз на планёрку, сажусь на диван -на меня все шикают, мол, тут только завотделом сидеть имеет право, остальные на стульях. Секретарь райкома Волков там на чёрной «Волге» проезжал от дома напротив до райкома ничтожное расстояние. Я пошутил, что трата времени и бензина это глупая, отчего б не пройтись, но меня не поняли: секретарь же! - У вас вышло одиннадцать книг, уже для собрания сочинений - внушительно. Над чем работаете сейчас, каких книг ждать вашим читателям на пройденной вами профессионально и физически территории от Дальнего Востока до Москвы? - Ну, тут ты преувеличиваешь, Дмитрий. Увы, до Москвы физически добраться, надолго чтобы (а может, и навсегда) - не получилось. Это грустная и забавная история. Где-то году в шестьдесят втором я сел в Ту-104, а сосед мой говорит радостно: «Ну, через два часа в Москве будем». Я удивился: как это, в Новосибирск через Москву летим? Спросил у бортпроводницы, а она на меня в крик: самолёт перепутал, пьянь такая... Ну, действительно, перед полётом пива много выпил, боялся лететь-то. Кто знает, может, и не надо было высаживаться из того Ту, жил бы сейчас в Москве - в Сибири на тот момент моя работа закончилась, на работе той дочерью обзавёлся... Сейчас она работает в Благовещенске, часто бывает в Китае, и я пишу роман-биографию про Мао как раз - довелось работать с племянником Мао Цзэдуна - «Долина кричащего тигра» будет называться. Увы, до сих пор о нём писали только американцы. Мои же материалы дочь с китаистами проверит. Есть ещё два неопубликованных романа... Беседу вёл Дмитрий ЧЁРНЫЙ P.S. Беседовать с таким кладезем вех века и литературных диковин я бы мог с удовольствием и день напролёт. Но где-то нужно ставить точку, газетная полоса не бесконечна. Борис Николаевич, на мой взгляд, не яркий, нисколько себя не выпячивающий на фоне уже посещённых мною, но пример добротно, плодотворно пройденного по неровной дороге Эпохи пути писателя. Да, во времена, когда наша сырьевая империя прирастает лишь сибирской нефтью - есть тут культурные богатства гораздо ценнее. И в каждом писателе си6иряке. при всех замечаемых ими друг у друга минусах (что доказываем, что доказывает их реальность ииндивидуальность) - отпечатался советский двадцатый век. Поднял из деревенских и городских оборванцев на пьедестал гордого звания «писатель». Кто сегодня похвастается хотя бы сотой долей подобной биографии (об этом Сенчин недавно писал, я свой голос привёрстываю)? Всё проще, проще живётся на построенном такими нашими отцами, как Климычев, фундаменте, а оттого и борьбы в литературе нет настоящей. Паразитарная экономика порождает паразитарное сознание и запросы. Разве что новые реалисты против... Кого? Ну, это не секрет - против вбитого меж реализмами прошлого и нынешнего веков клина безвременья, постмодерна. Будучи в гостях у работника «Транснефти», увидел книжную полку - педантичная, скучная подборка Пелевина. Как ДВД-бокс прямо, книги не зачитаны, глянцевиты. А рядом, загляни лишь -такие собственные архивы! От Климычева до Клюева Кому московские монтажи наркоманских фантазмов нужны, когда реальность отцов (назовём её так, пафосно) ещё толком не изучена? Нет, вот решу очно последние вопросы издания своей книги в Москве, и назад - в Сибирь. Пусть прирастает наш мегатекст современности богатствами почище столичных. И в заключение, из книги стихов «Есть ли в Томске медведи?»:
|
