| ЕЩЕ ЧЕРНЫЙ РЕЦЕНЗИЯ ДМИТРИЯ ЧЕРНОГО В ГАЗЕТЕ «ЛИТЕРАТУРНАЯ РОСССИЯ» НА МОЙ РОМАН «ПОЦЕЛУЙ ДАЗДРАПЕРМЫ» № 8 24 февраля 2012 года Книг о перестройке написано немало, немало снято фильмов документальных и художественных, целых циклов даже... Однако перестройка как процесс общественных и личностных изменений показана и объяснена крайне убого - и в фильмах, и в книгах. Писатели-почвенники, старожилы - всё сводят к «тысячелетней Руси», которую обрушили жидомасоны, и США и которую продали за шекели проклятые коммуняки. Либералы (злополучный и мной уже упоминавшийся в «ЛР» Минутко, Борис Минаев), наоборот, поют осанну Горбачёву, Яковлеву и Ельцину, освободителям от семидесятилетнего гнёта бюрократии и гэбни - в общем, как ни крути, а тема эта политическая, и потому, как кубик Рубика, вертится в руках, не давая ясной картины. Тут, скорее, были успехи у публицистов - а вот именно как подвижную плоть бытия, художественно, характерно выразить перестроечное пока никому не удавалось. Скажем, есть цикл книг Максима Кантора, моего, так сказать, соседа по полкам в книжных магазинах - он видит этот губительный для СССР (и общественного единства в нём) процесс перестроечный изнутри московской богемы, подробно рассматривает, искренне удивляется. Но разве поймёт кто-то за пределами МКАД всю эту тонкую, но, увы, мелкотравчатую психологию? В том-то и проблема данной темы - проблема масштабирования, тут важно и целое увидеть, и себя в этом целом не упустить, не вынестись за процесс этаким мудрецом А.Зиновьевым. Кстати, он, как идейный автор-исполнитель «ка-тастройки» (его термин), и пророчивший её, и благословлявший, и потом поплакавший над итогами её крокодильими слезами - тоже вполне гомерическое явление. Сейчас у перестройки нет ни сторонников, ни противников - в её чистом, реальном воплощении. Её не видно писателям, потому что они боятся себя в ней увидеть отражёнными, некрасивыми, незрелыми, несознательными, или, наоборот, слишком сознательными, то есть сторонниками губительных перемен. Ну, вышеупомянутого автора ЖЗЛ Ельцина Бориса Дориановича Минаева я тут не беру, слишком высокого полёта птица, сам Путин предисловия пишет - глядишь, за критику и мне могут длинный нос фэсбы расквасить... И вот искомое - нашлось, причём от Москвы далече. Книга не новая - 2008-го года издания, да и название путает и пугает определённую часть читателей. «Поцелуй Даздрапермы» - так, скорее, либерал бы назвал нечто антисоветское о тех временах, о 1980-х... Но я хочу сообщить не только о ценной находке -книга-то достояние всех, особенно если она есть в Сети, - я хочу и о находке новыми реалистами своего «старца» рассказать. Это важное событие - и тут рецензией не отделаешься. Новые реалисты нашли, мне кажется, своего старика Мэлвина. Чтоб понять метафору, правда, надо перенестись в Сиэтл, в те самые 1980-е, и немного ознакомиться с историей гранжа. Так вот: до всемирно известной «Нирваны» гранж существовал и развивался с самого начала восьмидесятых. И была в пригороде Сиэтла Абердине группа-ветеран «Мэлвинс» (выступает по всему миру поныне), которой Кобэйн таскал комбики на репетиции - группа, названная в честь горожанина, воровавшего из супермаркета рождественские ёлки. Панковский концептуализм и упорство старика Мэлвина восхитили последователей панка, в своём звуке ползущих всегда на первой скорости (Бред Мор-релл, «Нирвана и саунд Сиэтла», 1996). Наш Мэлвин - Борис Климычев. С «Мэлвинс» у него то общее, что, не выезжая из родного Томска, он записывал и записывал «альбомы»-романы, развивая стиль - который станет узнаваемыми популярным уже и популярным уже в связи с другими именами и в других местах. Но в годы постмодернистских разбродов и сюрреалистских бутербродов - Климычев писал и писал свою реалистическую, искреннюю, градоописательную и чело-вековедческую прозу. И, уже восьмидесятилетним, он совпал со звуком читательского камертона - сейчас, уверен, его готовы многие услышать. Он работает и в других стилях - исторического романа, биографии, - но нам важен Климычев-реалист, от первого лица излагающий годы... «У входа в гостиницу нас встретила могучего телосложения обкомовская дама. Её массивная грудь была упрятана под белой кофтой, чёрным пиджаком и таким же галстуком. На лацкане пиджака кровенел партийный значок». Название романа никак не связано с частотой упоминания героев - Даздраперма Ивановна, если таковая грудастая сотрудница обкомовской гостиницы «Октябрьская» (где в 1994-м останавливался и Солженицын) вообще существовала, возникает в книге однажды. Эта сцена действительно центральная и кульминационная по комизму - а роман вообще трагикомический. Роман через общественное - суетливое и междоусобное - бытие писателей Томска показывает изменения сознания советских граждан, перерождающихся в дорогих россиян. Пьянка и оргия писателей и поэтесс со столичными критиками в «Октябрьской» - как бы та горка, на которую лезет и лезет общество, пытающееся кого-то выдвинуть из своих рядов в гении. Однако, как и во все времена, весёлость бьпия в питии, пьянка и только пьянка, обнажающая то, что на уме - является и наградой всем усилиям, и судом всем гениям. И рукописи, сданные конкурирующими писателями для разбора столичному светиле Питору Сидоровичу - им выбрасываются в окно гостиницы, летят в широченную реку Томь, где в плоти рыб обитают более водки опасные для печени описторхи... Что поделаешь, алкогольный вопрос не только в Томске был для писателей и в СССР, и после краеугольным, да что там - биографическим... Неожиданно в единой пьянке роднятся и графоманы неизданные, и столичные критики, и местные признанные гении, и строгая обкомовская дама - причём буквально. Её в ванную по её же требованию уводит прежний глава Союза писателей здешних, наделённый поистине таёжной, медвежьей мужской силою Громыхалов. К сожалению, имена в романе изменены, изменены комично и как-то странно, не у всех и не везде- но учтём тут некий переходный период, сим грешат поныне среди нас многие, Шаргунов, например. То есть, догадаться, кто есть кто, можно - но чем менее известен персонаж (а я уже ориентируюсь в персоналиях томской творческой элиты), тем труднее его извлечь из-под иронических псевдонимов. Скажем, ни у кого нет сомнений, что Громыхалов - Однако на смену Громыхалову, запутавшемуся в любовницах и все кварп ры из обкомовского резерва им разда! шему - приходит наихитрейший Вулли Тихеев (Вадим Макшеев, с которы моё им неодобренное интервью вы hi тали в номере). Сам родом из ссыльных, он поёт осанну Брежневу, получает «Волги» и квартиры от обкома - в общем, проводит своё локальное «закул; чивание», как бы возвращая отнятое За этим его и застаёт перестройка, как только привилегии заканчиваютс он покидает пост. Интересно в poMat развиваются характеры персонажей их не так много, и нет ни одного выд манного. Мамич (как прозвали Мамич' ва) гуляет по Томску, фотографиру! его деревянные жемчужины архитектуры - и невольно фиксирует изменен! или же отсутствие оных. Например, 6i «деревяшек» с 1980-х и поныне не и менился - уникальный быт коммуналок... Партийные дамы стремителы окрыляются идеями рыночной экономики, на церквях, в которые Горбач разрешил ходить и молиться - за н имением колоколов повисают молочные бидоны, и звонят «длинь-гдлян» Климычев с иронией, но вовсе не пост модернистской, без вымысла - показывает Томск перестроечный, куда ветра перемен долетают позже, иначе, но общество меняется, как везде в пока eсть СССР. Рыночное безумие охватывает многих - так, персонаж с запоминающим стилем речи (поищите такую тонкую с ранку у современников Климычева!) Киянкина, в конце концов, из непопулярной поэтессы становится рыночной торговкой, но до этого следуя буквально всем лохотронным методикам упорно идёт к нищете, и, накупив н имоверное количество лотерейных билетов, ею же и распространяемых - лишается квартиры в счёт оплаты долга. Похожие судьбы современников Климычева, родителей, вынужденных петь громкий хэви-металл Какой-то бесцельно ищущий и этот расшатанный Томск показан в романе! без попытки дать полотно, очень локально, но оттого и точно. Светлана Киянкина, в конце концов, поселившись с подобными ей ударницами капиталистического, челночного труда в безымянном доме на окраине Томска - гибнет от топора, их попросту всех убивают наймиты строймагната, чтобы завладеть землёй, на которой стоит выселенный дом с не такими уж бедными «бомжами». Однако её «чё смеяться?» звучит как эпитафия - наряду с характерно томским «чо попало!» (в переводе на центрально-русский - «что ни попадя»), выражает речевой колорит и времени, и места. Тут же - топографические и мифические какие-то перлы, на которые Климычев не скупится, благо за годы жизни в Томске и не такого наслушался. И, кстати, сам того не подозревая, он опровергает один из телесюжетов года примерно 1990-го, прошедший на томском ТВ. Там диктор, рассказывая о бесчисленных скелетах репрессированных в подземелье «здания НКВД» (там ныне модный музей следственной тюрьмы с «фотолейблом» Клюева на афише), гордо заявляет, что имеющий проспект Ленина город, к счастью своему, обошёлся без имени Сталина в каком-либо упоминании. Так нет же: был рядом с вокзалом Томск-2 Дом культуры имени Сталина! Но стоял он к 1980-му разорённый, а вокруг здания росли домыслы: якобы построено оно на том самом месте, где нарком Каганович расстрелял каждого третьего сотрудника местного отделения МПС за неполадки в расписании. Перед расстрелом каждому третьему давалась кружка пива с кокаином, чтоб они громче кричали «Да здравствует Сталин». Вот это, пожалуй, единственное место, где стёб над реальными слухами демшизы напомнил мне «балтийские чаи» Пелевина - правда, у Климычева веселее и лучше. Как подтверждение неверности взятого обществом курса является под конец романа, уже в начале девяностых, видимо, разорённый дом культуры «Аванпост» («Авангард» - по ходу текста расшифровывать климычевские ребусы всё легче). А был он новёхоньким сдан на заре перестройки - стал же при капипитализме выглядеть ещё хуже ДК им. Сталина. Там-то и разворачивается ещё одна кульминационная для романа сцена, к которой ведёт рассказ брата Климычева, советского видного военачальника, имевшего в Москве квартиру, машину, но все это оставившего детям и вернувшегося в родной город. Он первым в жёстких большевистских терминах объясняет писателю, куда делись его накопления в Сбербанке (бедный писатель мог скопить за годы своей не высокооплачиваемой лаборантской работы в ТУСУРе-на домик у моря) и куда катится страна, попавшая в косолапо-беспалые лапы Ельцина. Брат вскоре умирает в Белоруссии - сердце не выдерживает всей ясности понимания контрреволюционной катастрофы. В переполненном же клубе, где проститутки соседствуют с национальными центрами - проходит концерт «дружной семьи обречённых народов», то есть рас павшегося на национальности советского народа. Еврей с накладным чубом из старой томской танцбригады изображает казака, яростно вращающего шашкой, и это воодушевляет стоящий в зале народ (сидения сперли). Пара кружковцев Климычева, свихнувшиеся уже на русопятстве, ряженые в косоворотки и сапоги-трубы - надеются тут обратить демократический люд в свою истинно-русскую веру стихами у микрофона, но одному из них падает на голову часть рушащегося здания «Авангарда» (сейчас там выступают столичные , звёзды попсы и рока, кстати, отремонтировали). Символично, но и реалистично, верно? Климычев продолжает работу и при капитализме, пока некоторые знакомые (выведенный из подполья и принятый в Союз писателей гренадёр-электрик Агатин, а точнее, его очередная жена) с нуля развивают малое предпринимательство, богатеют, покупают машины и дома: ведёт кружок, хоть его и выгоняют с насиженных мест. Удивительно, как, но, чуть ранее, он всё же получает квартиру в панельном обкомовском доме. самый разгар перестройки, когда недо-делки и неработающая сантехника были уже нормой. Уморительна сцена скромного новоселья писателя, с каратистским отпором спортивного друга всё время вылезающим из стен свёрлам въезжающих соседей: «Кий-я!». Одно из свёрл всё же победило ногу спортсмена, пришлось бинтовать. Роман заражает своим ритмом и чехарды времён - хотя он хронологичен психологически, без упоминания точных дат. Обкомовская дама, которую автор успел полапать далёкой весною в горсаду - из села идёт на повышение в Томск, чтобы открыть тут сеть перестроечных кафе, а после смены формации становится владелицей магазина, модные вещи возит из столиц и заграниц, имеет свою охрану, большой буржуйкой становится... Судьбы героев легко, но в то же время заметно проходят через пальцы автора - лишь слегка подвергаясь гиперболизации за счёт выделения эпизодов, фрагментов пути. Так же странновато смотрится, видимо, до конца не доведённая переименовка топонимики: город называется в романе Пимском, а вот река Тамь, а гражданки и граждане, соответственно, тамичи и тамички. Кажется мне, что роман писался именно в том беспокойном состоянии, о котором он и повествует - перестройка это именно тряска, это несуразица, нестыковки многого... стыковки многого... Один из друзей Климычева, имеющий сеть ресторанов и кафе «Дранмагд» (вот тут отчаиваюсь расшифровать - всё списываю на немецкий манер всей новой топонимики города, где до недавнего времени сидел с 1991 -го бессменный фольксдойч Кресс) - становится мишенью рейдерских атак... Ещё одна сцена «о времен». Его попытка устроить пир на весь город, чтобы распространяемые конкурентами слухи о червях в пище перестали циркулировать - превращается в буквальное заливание дерьмом ресторана. Несколько машин ассенизаторов подогнаны к окнам и сливают содержимое в зал, набитый деликатесами и топ-моделями. Этому менты не мешают, как и подрыву стоящих у ресторана м ашин. Роман заражает своим ритмом и чехарды времён - хотя он хронологичен психологически, без упоминания точных дат. Обкомовская дама, которую автор успел полапать далёкой весною в горсаду - из села идёт на повышение в Томск, чтобы открыть тут сеть перестроечных кафе, а после смены формации становится владелицей магазина, модные вещи возит из столиц и заграниц, имеет свою охрану, большой буржуйкой становится... Судьбы героев легко, но в то же время заметно проходят через пальцы автора - лишь слегка подвергаясь гиперболизации за счёт выделения эпизодов, фрагментов пути. Так же странновато смотрится, видимо, до конца не доведённая переименовка топонимики: город называется в романе Пимском, а вот река Тамь, а гражданки и граждане, соответственно, тамичи и та-мички. Кажется мне, что роман писался именно в том беспокойном состоянии, о котором он и повествует - перестройка это именно тряска, это несуразица, нестыковки многого... ... И отсюда и разбиения реальности на ой новорусской действительности Клиимычев идёт старым дёревяным Томском, описывая его резную красоту. Подвиг писателя, не иначе -внимательно следить и за яркими вспышками капиталистического уродства и за мерным течением прежних красот купеческой жизни. Главное следует из всего этого многоголоия перемен: общество, ещё (организованное по советскому проекту в партию, - Занимается планово-саморазэазрушением. Стоит лишь слегка приподнять один из недостатков пунктов общества - и в соответствии с рельефом, при такой иерархии ценностей (точнее - оценок) начнёт рассыпаться. Хорошо, и предельно близко к шизоиналу изложил миф о ДК. Но ведь полно до сих пор людей строящих на подобных страшилках мироровоззрение – оправдывающих нынешнее прозябание и регресс «раньше было хуже». Как оно было Климычев тоже показал, За издание книги в середине 70-х авторы получали 30 тысяч рублей. Вот вам и квартиры. За это и боролись - соцсоревнование тут почище конкуренции буржуазной. В конце концов пробивались даже сквозь интриги и друзей-конкурентов (а хватка у писателей была). Судьба Ефросиньи Ивановны, комсомолки двадцатых годов - которая для детей бегает за дефицитом, отстаивает все перестроечные очереди за колбасой, но не ропщет. Какие-то малюсенькие радости быта, серебряные штучки на столе, с тех самых лет прорывной индустриализации сбережённые - вот её услада в одиночестве. Глаза её искрятся молодостью коммунизма - и это как раз бесит детей и внуков. Она, с детсада воспитавшая многих томских академиков, живёт в «деревяшке», в коммуналке, как Клюев рядом с криминальными, запойными семьями... Квартиру свою завещать родным не собирается - она мыслит государственно, она одна, вот в этом типично томском деревянном домишке ведёт внутренний диалог со всем обществом, ему, а не частой своей семейке завещая то немногое, что государство и дало... Есть тут логика? Есть -но она предельно чужда нашим современникам, пережившим приватизацию всего и вся. Газетное слово Климычева заставляет власти улучшить быт коммунистки -что ей, девяностолетней, продлевает жизнь, но ненадолго. Она гибнет так, как боялась погибнуть моя бабушка, тоже долгожительница и лично Ленина слушавшая оптимистка-рекордсменка Эпохи - ломает шейку бедра. Что характерно и позорно для Постэпохи - её родные делают всё, чтоб старушка поскорее умерла в больнице, и спешно делят наследство, им доступное. Комната в деревяшке им не достаётся, за что уморенную даже на поминках костерят... Не вся ли Эпоха, поруганная наследниками, которые пустили наработки поколений альтруистов не по назначению, подарили олигархам - не вся ли судьба СССР, по возрасту равная человеческой жизни, выражена тут? Томск - Москва
|
