8 мая 2010 г. «Я бы выбрал судьбу писателя при всех обстоятельствах» Интервью с Борисом Климычевым В.Д. Борис Николаевич, мы находимся в Вашем рабочем кабинете. Вот Ваш компьютер, Ваше кресло, где Вы работаете, выдаете на-гора свои произведения. Кстати, если бы Вы выпустили свое ППС, сколько было бы томов стихов, повестей, романов? Б.К. Я думаю, что томов 8-10 набралось бы. В.Д. Я полагаю, что больше, томов 15 было бы. С примечаниями, вариантами, редакциями. Как, например, у Виктора Астафьева. Б.К. Тогда, может быть, и набралось бы. Но с Астафьевым меня нельзя сравнивать. Не те весовые категории, он уже почти что классик… Вместе с тем по сравнению с многими томскими писателями я нахожусь в более невыгодном положении: из-за своего плохого здоровья я не могу ездить вот уже почти 30 лет. А сибирскому писателю надо печататься в столице. Без личных контактов это невозможно. Пошлешь текст, его никто без личной встречи с автором печатать не хочет. В.Д. Тем более что никто и читать не будет. Очевидно, что писатель в настоящее время должен быть также и менеджером, проталкивать свои сочинения, получать от издательства гонорар. Этого не было раньше, раньше, в советские времена это все было поставлено на поток. Писатель был защищен экономически, не в такой степени заботился о хлебе насущном. Б.К. Да, в те времена члены Союза писателей за издание своих книг получали солидное вознаграждение.

В.Д. Кстати, если бы Вы начинали свою карьеру сначала, Вы бы, может быть, задумались, кем стать: писателем, профессия которого сейчас не гарантирует никакой экономической самостоятельности или кем-то другим? Б.К. Нет, я все равно выбрал бы профессию писателя. Дело здесь не в деньгах, в материальном благополучии, а в другом. Мне нравится прежде всего сам процесс творчества. Да, я бы выбрал судьбу писателя при всех обстоятельствах. Не о деньгах думаешь, когда пишешь, даже не об издании. В принципе те восемь романов, которые я написал, только три издал отдельными книгами, остальные были опубликованы только в журналах. Я не ходок просить деньги. В.Д. Я думаю, что последние два романа Вам все же удастся опубликовать. Б.К. Но вот пока не удалось… Была у нас премия, но не удалось… У нас для писателей есть премии, но не всегда их дают заслуженно, те, кто их распределяет. В.Д. В этом году не получили, получите в следующем... Борис Николаевич, у каждого писателя есть свое любимое «дитя фантазии». Интересно, какое бы из своих сочинений Вы назвали бы таким «дитём»?

Б.К. На сегодняшний день я бы поставил на первое место «Поцелуй Дездропермы». Здесь я полностью удовлетворен тем, что я написал и могу текст многократно перечитывать.

В.Д. Да. Когда написал, издал, и уже потом не хочется перечитывать, то это показатель того, что к этим произведениям охладел. Б.К. В принципе эти вещи читаю не только я. Этот роман цитируют, цитируют подзаголовки, отдельные высказывания моих героев. Я доволен подзаголовками и т.д. В.Д. Скажите, Борис Николаевич, в последние 15-20 лет Вы все меньше пишете стихов, а все больше прозу. Это что, как выразился Пушкин, «лета к суровой прозе клонят»? Или стихи была Ваша молодость, «красные тюльпаны», как называлась Ваша первая книга стихов, а сейчас жизнь суровая прагматичная? Б.К. Дело в том, что при советской власти были большие ограничения, я не чувствовал такой свободы, а проза требует прежде всего свободы.

В.Д. Вы об этом уже говорили в интервью с Казаркиным. Неужели Вы думаете, что дело только в свободе?…

Б.К. В стихах тогда было больше свободы, но в прозе можно все сказать. Когда я пытался опубликовать мою первую прозаическую книгу «Часы деревянные с боем», меня стали учить, как писать, что можно и что нельзя говорить. Кроме того, когда я работал в газетах, на большую прозу у меня не было времени. Когда напишешь в день своих обязательных своих 500-600 строк про молоко, про пахоту, уборку зерна, уже ничего не хочется писать. Но наброски у меня были.

     В.Д. Но, может быть, склонность к романному творчеству объясняется и чем-то другим, например, эпичностью мышления. Когда мы молоды, у нас мышление ассоциативное, лирическое, оно лишено аналитичности, большого осмысления и охвата жизни. А в зрелому человеку уже хочется осмыслить свою жизнь, жизнь людей. Появляется эта эпичность.

Б.К. Согласен. Возможности прозы другие, ее читают больше людей. Но еще написание прозаических книг это и рефлексия своей жизни. А жизнь у меня была достаточно непростая, трудная и сложная. Я написал свои прозаические произведения именно потому, что много пережил, много испытал, перестрадал. Об этом хотелось сказать и другим. Есть такой общий закон для писателя, чем больше страдаешь, тем больше пишешь. А если нет этого опыта, то о чем можно писать? К сожалению, у нас есть такие ребята, которые, окончив университеты, пытаются писать прозу. А как писать, когда жизненного опыта никакого, кроме школьных и студенческих впечатлений или виртуального опыта. Вот и уходят они все больше в эстетический поиск.

  В.Д. Это мне очень знакомо. Я руководил поэтической студией. Многие мои студийцы писали о любви, то, что они сейчас переживают. Но их стихи оказались не многим интересны, То, что они испытывают и как испытывают, знакомо уже. Все это повторяемо. Поэтому и начинают писать какие-нибудь эстетические опусы, но они тоже неинтересны, абстрактны. Я постоянно им говорил: «Для творчества нужен жизненный опыт. Когда Лев Додин, режиссер одного из самых интересных петербургских театров, ставил «Деревянные кони» и «Дом» Ф. Абрамова, то неоднократно возил своих актеров в Архангельскую область, в Верколу, на родину писателя. Они месяцами жили в той среде, из которой вышли их сценические персонажи. Только благодаря этому актерам удалось убедительно сыграть героев абрамовских произведений. На филологическом факультете сейчас открыли специальность «Литературное творчество», так как есть много желающих сделаться писателями. Но, как бывает в жизни, чаще всего писателями становятся люди, которые не имеют литературного образования. Они то медики, то юристы, то инженеры…

   Б.К. Да. Ко мне тоже ходят такие писатели, но хуже еще обстоят дела с молодыми людьми, подростками. Они все пишут про драконов. Дракон первой степени, дракон второй степени… Насмотрятся этих ужастиков, американских всяких штучек и начинают всес этим оперировать. И это массово. Я им говорю: «У вас своя есть жизнь. Есть папа, есть мама. В семье есть какие-то конфликты, сложности во взаимоотношениях детей и взрослых. Родные делятся своими жизненными впечатлениями. Вы их тоже переживаете. Вот бы об этом и писали».    

 В.Д. Что поделать, сейчас вот такая тенденция. Раньше источником творчества была жизнь, отражение жизни, а сейчас материалом для литературы становится культура, виртуальная жизнь. Не надо ничего переживать, чувствовать. Нередко современный писатель берет готовые образы, сюжеты и, эклектически объединяя их, создает свой текст. Так получается новое произведение. 

 Б.К. Я видел такое творчество в интернете. Там берут целые куски из американских бестселлеров и перемешивают со своими впечатлениями. Так получается новое «творение». Это называют фентези. Но это не фентези. Фантазия должна быть богатая, необычная, а когда это калька из какого-нибудь ширпотреба, то это пустое занятие.

 В.Д. Но вот видите, из-за мусора драгоценных камней не видно. Борис Николаевич, Вы уже почти два десятилетия пишите прозу. 51 год, примерно прошло с тех пор, как Вы выпустили свою первую книгу «Красные тюльпаны», и Вас в шутки среди томских писателей называют томским Пикулем. Я думаю это лестно. Но у Пикуля был огромный кабинет с карточками, стеллажами, архив, картотек, геологические древа его героев. Я смотрю, что у Вас таких стеллажей нет. Где Вы храните всю эту информацию? В компьютере? В голове своей?

  Б.К. Пикуль жил в советское время, был белой вороной. Он был единственным в своем роде. Все оригинальное уже закончилось. А сейчас быть Пикулем не так уж и почетно. Сейчас коммерческая литература. Она не дотягивает до Пикуля, но стиль и суть та же.

 В.Д. Но может быть есть и другая причина. Пикуль имел доступ к архивам. Сейчас уже не многие имеют доступ. Это второе. И третье, то, что в нашей истории все меньше осталось таких белых пятен. Б.К. Пикуль все-таки писал на исторические темы, многие из которых уже раскрыты, рассекречены. Они уже для нас не так интересны. В.Д. Вдогонку к этому вопросу. Интересно, как у Вас вообще возникают замыслы Ваших исторических романов? Как Вы собираете материал? Как работаете – больше днем или ночью? Как работаете легко, играючи, как Александр Дюма, или тяжело, с напрягом, как писал свои романы Иван Гончаров?    

    Б.К. Нет, без напряга. Может быть трудно начать, решиться писать, трудно завершить, но у меня есть своя тема, которая всегда меня мотивирует к творчеству. Это тема Сибири, тема неисчерпаемая. Хотя есть и другие темы. Сейчас есть много задумок о Китае. У меня собран большой материал. Моя дочь живет в Благовещенске, она встречалась с православными русскими людьми, казаками, которые живут в Китае, и собрала мне богатый материал. Надо решиться сесть и писать. Там очень интересные события происходили. Это будет роман о Китае и России. Китай интересен тем, что он самодостаточен в философском плане, историко-бытовом, материальном. У него все есть. Он нескончаем в своих людских ресурсах.

     В.Д. Самое главное, что он еще отличается какой-то вечной стабильностью, как бы не менялся мир, как бы не изменялось политическое и общественное устройство страны. Видимо, этому способствует философия Конфуция, отношение китайцев к труду…

     Б.К. Да, я хочу сказать, что они именно такие. Я переписываюсь с одной русской австралийкой, даже печатаюсь в русском журнале в Австралии. С ней познакомилась моя дочь на каком-то съезде православных, живущих вне России. Она из тех эмигрантов, которые во времена гражданской войны сбежали сначала в Китай, а во времена Маодзедуна уехали в Австралию. Кто в Австралию, кто в Аргентину… Она тогда была десятилетней девочкой, сейчас – старушка, мечтает о России, тоскует, пишет стихи. Она просила их у нас напечатать.

    В.Д. Вы принесите ее стихи Геннадию Кузьмичу.

   Б.К. Я, может быть, напечатаю их в «Сибирских огнях». Очень интересная жизненная история этой женщины, ее семьи и российских беженцев вообще. Они уехали как белые эмигранты, а сейчас тоскуют по России. Некоторые их них вернулись в Харбин, и китайское правительство дало возможность им жить в их бывших домах. Моя дочь встречалась с ними, брала у них интервью. В.Д. Я, кстати, к Вашему сюжету могу подбросить маленький микросюжет. У меня есть знакомая француженка Вероника Жобер, директор Института истории в Сорбонне, профессор. Она сама из рода Толстых. Вы, наверно, знаете, что когда-то Гончаров был влюблен в Елизавету Толстую, хотел на ней жениться, но она вышла замуж за другого, более молодого. Вероника Жобер – правнучка Елизаветы Толстой, и родилась она в Манчжурии. Ее родители тоже бежали из России в Харбин. Вот такие интересные судьбы... И еще вопрос, как Вы работаете: ночью или днем?    

     Б.К. Я обычно я начинаю вечером и часов до двух ночи пишу. Встаю в 10 утра.   

В.Д. Мой университетский друг, петербургский писатель Юрий Пупынин, рано от нас ушедший, работал ночью, а ложился в 6 утра, поэтому вставал после 12 дня. Если его кто-то будил раньше этого времени, то этого человека он чуть ли не врагом считал. Близкие друзья знали о таком странном распорядке его дня.

 Б.К. У меня старая привычка. Дело в том, что когда я работал в редакции, мне нужно было, хочешь или не хочешь, в 9 утра идти на службу. Я вообще сова, но когда работал в редакции, шел к 9 утра на службу, затем шел на обед, и в обед часа два прихватывал для сна. Так как я был ответственным секретарем редакции и от меня зависела верстка, то я знал, что материалы подойдут не раньше 4 часов дня, поэтому мог до этого времени находиться на обеде.

    В.Д. Борис Николаевич, а Вам не хотелось сжечь свои сочинения, как это сделал Гоголь? Б.К. Терять приходилось, но сжигать нет. У меня пропало несколько больших тетрадей. Их у меня взяла секретарь библиотеки, когда я в отпуске работал библиотекарем под Ашхабадом. Эта девушка была киргизка, но очень интересовалась русской литературой. Она взяла мои тетради, сказала: «Привезу, перепечатаю тексты». Но сама уехала во Фрунзе, а тетради не вернула. Я ее разыскивал, но так и не нашел.

      В.Д. Может быть, она уже опубликовала Ваши стихи под своим именем. Теперь несколько вопросов по поводу Ваших двух последних романов, прежде всего романа «Прощаль». Произведение, конечно, любопытное, богатое подробностями исторического и этнографического плана, в нем масса интересных деталей, на всем протяжении чтения романа увлекает Ваша буйная фантазия, но по мере чтения возникает ощущение какой-то безысходности жизни. Вы создаете какой-то постмодернистский коллаж. Здесь нет веры ни в добро, ни в гуманизм. Кажется, что социальное зло неистребимо.

     Б.К. Я не думаю, что все там так мрачно.

В.Д. Там мрачно, конечно. Эти бесчисленные смерти, гибель почти всех героев, штабеля трупов…

   Б.К. Гражданская война именно такой и была. Не все же мои герои умерли, кто-то и остался. В.Д. Но все равно ощущение мрачное. Не об «happy end» идет речь, но все же нет никакой надежды, что победит справедливость, что есть какая-то нравственная опора. Все как-то безысходно, такое создалось у меня ощущение. И по мере того, как Вы подходите к финалу своего романа, возникает такое ощущение, как в фильмах о дьяволе, которого нельзя ликвидировать. Он неизбежно возрождается. Так и здесь. Б.К. Ну здесь потому, что момент такой переломный, все рушится.

  В.Д. Но все равно люди жили, была молодость, любили. Б.К. Но там есть же страсти. В.Д. Да, но только в начале романа есть страсти, есть и любовь и романтика…
     Б.К. Вот все и погубила революция. Конечно, потом жизнь продолжается. Можно было бы написать продолжение этого романа. Главное, что я хотел показать, что и те и друге, кто оказались в гражданскую войну врагами, были русские люди.

      В.Д. Но там уже никаких идеалов не чувствуется, торжествует звериное, животное начало. Мне все же кажется, что у Вас особая концепция человека. В XIX веке даже в самые тяжелые моменты жизни побеждал гуманизм – на этом и зиждется русская классика. Христианское, божественное все же остается, а здесь какой-то релятивизм, относительность всего сущего. Ничего нет в человеке, чтобы он сохранил свое человеческое достоинство.

       Б.К. Был же Ваня. В.Д. Ваня был, но постоянно попадал в какие-то ситуации и был детерминирован. Б.К. Он только раз попал в историю с отцом. И Николай Зимний был тоже хорошим, но хороших людей погубила революция. В.Д. Но все-таки Вы верите, что в человеке есть что-то, что дает ему возможность нравственно выстоять не зависимо от общественного строя, от обстоятельств? Б.К. Естественно. Жизнь всегда берет своё. В.Д. Раньше были абсолютные истины, верили в Бога, а сейчас мы все равно с нашей научной картиной мира верить так в Бога, как верили наши предшественники, не можем. Что же для Вас человек? Б.К. Человек – это существо, которое борется, единственное в природе которое сопротивляется. Могу повторить слова Горького. В.Д. Но Горький говорил, что если сильного человека нет, все люди мелкие, то он, писатель, его создает. Это его «Песни», «Старуха Изергиль»… Надо создать сильного и красивого человека, чтобы человечество двигалось дальше. И мне кажется, что в современной литературе таких героев все меньше и меньше, которые бы притягивали читателя. Все больше отталкивают. Б.К. Соглашусь, что в этом моем романе нет такого героя. Гибнут много, но гибнут оттого, что живут в такое время. Мне об этом много рассказывал отец. В.Д. В этом романе отголоски того, что рассказывал отец. Дедушка Ваш напоминает судьбу главного героя. Б.К. Дед по отцу похоронен на старом кладбище, где сейчас проходит улица Вершинина. Я сам был на этих кладбищах еще тогда, когда они функционировали. Там были кладбища и мусульманские, и католические, и еврейские, и татарские. Когда началась стройка, отец ходил, хлопотал, чтобы прах дедушки Николая Федоровича перенести куда-то в другое место. Вначале что-то обещали, а потом бульдозером срыли, а там ведь было захоронены люди известные, богачи города.

В.Д. А сколько там было захоронено известных ученых, профессоров. Дед моей жены, известный биолог Герман Эдуардович Иоганзен был там захоронен. И там, на месте этих кладбищ, построены студенческие общежития. Кстати, у меня вопрос о жутких сцена, которые изображены в Вашем романе. Эти штабеля трупов на берегу Ушайки, пирожки из мерзлой печени мертвецов… Все это было? Б.К. Было все.

В.Д. Были эти случаи каннибализма? Б.К. Да, были. Ничего не добавлено. Это не только мне отец рассказывал, это рассказывали и все старики, которые жили в нашем районе. Мы же жили недалеко. Кстати, у нас детская площадка была там, где находились эти бараки. В одном из этих бараков, где эти трупы лежали, потом Юра Мясников жил. В.Д. А эта индустрия воровства в Войлочной заимке. Это тоже, правда?

Б.К. До сих пор там, где площадь Новгородская, все женщины ходят в платочках, молодые даже. Они уже не воруют, забыли, откуда все это идет. Но они бояться быть простоволосыми. В.Д. То есть Войлочная заимка – это было государство в государстве. Б.К. Там в основном войлочники жили, поскольку тут, в Ушайке, этот войлок мыли. Они поэтому на отшибе жили. Часть войлочников жила по верху, а часть по низу улицы Войлочной. И там также жили воры, потому что туда было очень трудно добраться по бездорожью. И детям воров с самых ранних лет руки перевязывали, чтобы были длинные пальцы.

В.Д. А вот скажите, это места клюевские. Здесь недалеко жил Клюев. Вы знаете, что после Красного пожарника Клюев поселился на Мариинском переулке, дом 38. И, оказалось, что в его доме собиралась воровская шайка. Какое-то отношение к Войлочной слободе эти воры имели? И ему срочно пришлось убегать, когда он узнал об этом.

Б.К. Как раз от Мариинского переулка к Войлочной заимке очень близко. Между прочим сам Ширинский-Шахматов жил на Войлочной заимке, и мы с Геннадием Скрлыгиным были у тетки, которая помнит, что сдавала ему квартиру. Я думаю, что Ширинский там встречался с Клюевым. Этого дома уже нет.

В.Д. Еще один вопрос: в художественном тексте довольной сложной проблемой является взаимоотношение автора и героев. Часто автор отдает свои мысли, переживания своим героям. Он может их любить, не любить. У Вас довольно жесткая схема в романе «Прощаль», автор над героями, они словно марионетки, поступают так, как автор пожелает и, конечно, их внутренняя жизнь неведома автору или только намечена пунктиром. Это что сознательная была такая установка или неосознанная? Так получилось.

Б.К. Так получилось, потому что все ситуации в романе практически взяты из жизни.

В.Д. Получается, что не только автор над героями, но и время. Б.К. Наверно, так. Кстати, пирожки из человеческой печени и в войну тоже были. Но в Отечественную войну не было того беспредела, который был в гражданскую в Томске, потому что в 1920-е гг. Томск шесть раз переходил из рук в руки, и тут столько было чужих людей, и голодных и босых. А в городе все припасы закончились. В Великую Отечественную войну все-таки была советская власть, она заботилась о людях.

В.Д. Конечно, если не было хлеба, не завозили продукты, не чистили улицы – это уже полный беспредел и безвластие. При вмешательстве ученых университета трупы сожгли, потому что весной была бы страшная эпидемия. Где все это происходило?
Б.К. Где мостик через Киевскую. Потом отец рассказывал, когда эти бараки заполнили (а они в свое время использовались под казармы), трупы стали сваливать прямо на улице. При вмешательстве врачей и желающих работать за паек, трупы стали сжигать. Устраивали огромные костры, оттаскивали от строений и жгли. В.Д. Жестокое время, конечно, было. В связи с этим вопрос: название романа «Прощаль». Это ведь не только прощание с XX веком, это, наверно, трагическое прощание с той Сибирью дореволюционной, которая отделена этим страшным барьером, этой трагедией гражданской войны. Может быть, это и размышление о судьбе Сибири. В конце в одном лирическом отступлении Вы пишите, что нам остается только надеяться на будущее, что история повторяется, и нам приходится в нужное время выходить на фронты, прикрывать грудью страну, Россию, Родину, а взамен нам ничего не дается. Это действительно прощание с той Сибирью, которая была самодостаточная. Ядринцев писал о Сибири как колонии, но в какой-то степени Сибирь и сейчас колония.

 Б.К. Не только. Народ, например, раньше мог выступить против строительства атомной станции, но его уже никто теперь не спрашивает. Общественное слушанье провели в Северске. Там, конечно, все «за». Атомная электростанция – это их хлеб, новые рабочие места. Захоронение радиоактивных отходов тоже дело прибыльное, хотя всем и наплевать, на экологию…

В.Д. Да, в 1990-е годы народ был един, бастовал, а сейчас нас развели по социальным группам, информации никакой…

Б.К. Это Берия нашел место для атомгорода. Но тогда была война все-таки. Выбор места был обусловлен стратегически: сюда куда бомбовоз не долетал.

В.Д. Теперь поговорим о втором Вашем романе «Поцелуй Драздропермы». Это роман о времени, которое можно обозначить по-пушкински временем «любви, надежды…» Это время, когда были серьезные перемены, когда люди собирались вместе, обсуждали новые книги, и все кардинально изменится. Время было веселое, время было ожиданий, шло какое-то омоложение общества. Время радужных надежд, и Вы старались передать эту интеллектуальную атмосферу города Томска. Поскольку Вы хорошо знали творческую среду, то у Вас лучше всего и изображена эта творческая среда, хотя там есть и профессоры и интеллигенция из других сфер. Например, у Вас есть герой, который очень похож на Владимира Суздальского. Это все прочитывается. Отгадываются жизненные прототипы и других Ваших персонажей. Своего рода это роман, который напоминает мне роман Валентина Катаева «Алмазный мой венец».

 Б.К. Наверное. Да, есть в чем-то сходство.

В.Д. Это роман радужных надежд, но, видимо, его неадекватно воспринимают читатели, особенно те, которые узнают себя в том или ином персонаже.

Б.К. Да, вначале на меня очень обиделся Колыхалов, даже не здоровался, а сейчас здоровается.

В.Д. Еще кто-то обиделся?

Б.К. Николай Хоничев.

 В.Д. Но сейчас здоровается?

Б.К. Нет, Хоничев нет.

В.Д. А почему же он так обиделся?

Б.К. Он по натуре такой человек обидчивый. Хотя я был для него как родной отец, точнее литературный отец.

В.Д. Но все же Ваш роман это не литературные пародии и не сатира на конкретных людей. Конечно, люди обиделись оттого, что может быть какие-то отрицательные их стороны отмечены, но ведь Ваши прототипы – это же не совсем реальные люди. Это литературные герои? Это Ваша фантазия. Вы пишете о времени и опираетесь на реальные факты, представляете время в лицах, но их не нужно воспринимать буквально как литературные портреты, списанные с конкретных лиц? А люди воспринимают, что Вы создали роман-пародию.

Б.К. Конечно, я их не высмеиваю, а показываю то время, о котором мы говорим. Но я там и над собой иронизирую, поэтому что здесь обижаться излишне.

В.Д. То есть это шутка здоровая, без всякого зла. Но это все-таки роман шутка, пародия или роман коллаж.

Б.К. Это, наверно, и пародия, и шутка, и коллаж, все вместе, потому что здесь показана смена времен, как люди себя в этот момент чувствуют. Я показал реально, как писатели жили при советской власти, при руководящей и направляющей линии партии.

В.Д. То есть, интересно этот роман читать, сопоставляя с тем, что было до перестройки. Ведь никто в то время не мог открыто обсуждать генсека. Б.К. Естественно. Все там есть: и перелом психологии людей, и перелом образов мысли. Этот процесс трудно происходит: кто-то находит себя, кто-то не находит.

В.Д. Знаете, что мне в этом романе нравится? Это то, что Вы не просто показываете это веселое время, а то, что люди, Ваши персонажи интересно беседуют о литературе. Литература для них является книгой откровений, окном, через которое врывается ветер перемен. И люди верят в литературу. Это, в самом деле так, но вот сейчас литература серьезно не воспринимается. Ее воспринимают больше как развлечение.

Б.К. Она во многом не воспринимается, даже, более того, приведу пример из моей писательской практики. Когда я послал Сергею Алексееву своих два романа в Москву для публикации, а я принимал в свое время его брата в Союз писателей, он мне откровенно написал: «Борис, я прочитал. Замечательно написано, но поверь, при всех моих связях я протолкнуть не могу, потому что предпочитают литературу, которая разрекламирована. Они печатают писателей, которые у них в обойме, как Акунин и Пелевин. Они могут, что угодно написать, и их издадут».

     В.Д. Если в 20 веке умер автор, то в начале 21 века умер читатель?

  Б.К. Сейчас почти не читают. Информацию главным образом черпают из интернета и телевизора, но там уже нечего смотреть.

 В.Д. Вы, знаете, мы с женой теперь даже программу телепередач никогда не читаем. Мы просто включаем «ящик», чтобы посмотреть новости и канал «Культура».

Б.К. Я еще футбол смотрю. А так нечего смотреть.

В.Д. Видимо, это явление в нашей культуре – это неуважение своих граждан чиновниками, которые осуществляют нашу государственную политику в области культуры. Должна быть ориентация на определенного читателя, зрителя. Понятно, конечно, кто у них читатель и зритель. И последний вопрос, я Вас утомил, но приближается Ваш юбилей. Чтобы Вы хотели пожелать своим читателям в Ваш юбилейный год, в который Вы вступаете? Несмотря на то, что читатель умер, все же еще какие-то читатели остались, которые родились в наше время. Может быть, все-таки и молодые появятся?

 Б.К. Я бы посоветовал своим читателям читать хорошие книги.

В.Д. То есть, читать и классику и Бориса Климычева, читать Пушкина и Клюева. А ведь не читают.

Б.К. Ко мне на ЛИТО ходит девочка, у нее хорошая память, она может вызубрить то, что ей задают, а тексты не читает. Она не читала ни одного стихотворения. Я ее стал заставлять учить наизусть стихи. Однажды я пришел к ней в дом (она живет с бабушкой, без отца и матери). Выяснилось, что у них в доме нет ни одной книги. Я ей подарил много книг, свой старый компьютер. И она стала читать. Выходит, что надо помогать современным детям стать читателями, выявить причины, почему они не читают.

В.Д. Большое спасибо. Мои самые наилучшие пожелания в Вашем юбилейном году. Беседу вел Валерий Доманский