Борис Климычев

 

HOMO SAPIENS

 

В марте 1978 года  бывший руководитель нашей писательской организации Вадим Макшеев получил письмо, в котором было сказано буквально следующее:

 

«Глубокоуважаемый Вадим…! Позвольте мне с беспредельной нежностью обнять Вас за статью о Борисе Николаевиче. Он спас мне жизнь, я у него в вечном долгу. Homo sapiens. 29.03. 78 г.

 

 Вадим передал мне это письмо с некоторым недоумением. Да я и сам был удивлен. Вроде бы никому жизнь я не спасал. И зачем такой псевдоним? Да и вообще, если я ему спас жизнь, так он бы мог со мной встретиться, денег я бы с него не потребовал.

 

Я положил письмо в свой архив. И все пытался вспомнить: кому же это я спас жизнь? И ведь вспомнил все-таки! Мы жили в доме на Тверской № 5. Первый этаж дома был каменный, а наш верхний этаж – деревянный. Кухня была общая, мы пользовались ею вместе соседями Есманскими. Половину кухни занимала огромная русская печь, с шестком, вьюшками, подпечником в который укладывались длинные кочерги, ухваты.

 

До войны в этой печи не только пекли хлебы, варили уху, щи да каши, но и коптили огромные нашпигованные чесноком окорока, которые в процессе готовки покрывались хрустящей коркой, при одном взгляде на которую текли слюнки. Со стороны входной двери можно было влезть на печь, и все мое детство я провел на ней. Сосед Георгий Фаддеевич Есманский утверждал, что горячие кирпичи этой печи могут вылечивать любые болезни. Зимой мы с ним вдвоем спали на печи. Ложились сначала на подстилку из старых половиков и душегреек, а когда жар протопленной печи ослабевал, отодвигали подстилки в сторону, и лежали просто на кирпичах, которые ласково грели нас до утра.

 

Это было в 1942-ом году, мне было двенадцать лет, время было в нашем Томске и голодное и холодное. Отец погиб на фронте, мать с утра до ночи была на работе. Приходя из школы, я сидел на кухне вместе с Георгием Фаддеевичем Есманским и его женой Ксенией Никитичной. Дрова доставались с трудом. Ночами я с Фаддеевичем ходил отдирать плахи от заборов и тротуаров. И только на кухне было чуть теплее, чем во всей квартире. Теперь протапливали печку экономно, она была чуть теплая. Но нам с Фаддеевичем уже на печи не было места. Там спала студентка Акилина. Я не помню уже, где и чему она училась, но имя ее редкое запомнил, она была из какой-то ближней деревни. Была очень вежливая, тихая и красивая.

 

Мне хоть и было двенадцать, и был я тощий и вечно голодный, но красоту Акилины чувствовал отчаянно, аж под ложечкой ныло еще больше, чем от голода, стоило только взглянуть на нее. Я вообще почему-то рано повзрослел, удивлял и соседей, и мать этим. Я решал, как говорят бюрократы, проблемы жизнеобеспечения. Ремонтировал наше старенькое радио. Проклеивал потрескавшиеся стекла и рамы полосками бумаги, причем в качестве клея использовал хозяйственное мыло. Когда в счетчике на кухне перегорала пробка, я тотчас изготавливал новую перемычку из кусочка тонкой балалаечной струны, сворачивая ее спиралькой. Свет давали только с шести до десяти вечера. И Фаддеевич стремился использовать это время максимально: включал самодельную плитку, варил на ней, или просто грелся. Вскоре он раздобыл еще одну самоделку. Но балалаечная спиралька, не выдержав нагрузки, сгорала, и дом погружался во тьму. Тогда Фаддеевич соорудил перемычку из толстой проволочки. Мол, эта уже не сгорит, Напрасно я его увещевал. Я предрек пожар. Гордый поляк запальчиво сообщил мне, что яйца курицу не учат, и что материно молоко у меня не губах еще не обсохло...

 

А пожар действительно случился. Было уже поздно, пришла Акилина, собиралась лезть на печь, где у нее лежали книжки и конспекты. И тут раздался треск, запылали электропровода, которые тогда были в нитяной обмотке и крепились на роликах, прибитых по верху стены гвоздями. -Воды! – вскричал Фаддеевич, - Акилина беги на фабрику, звони в пожарку! Все это были глупости. Пока Акилина добежит до фабрики, от дома только угли и останутся. Я мигом подтолкнул кухонный стол к стене, влез на него и рванул провода голыми руками, в том месте, где изоляция еще была цела. Свет сразу погас.

 Фаддеевич неразумно матерился. А я понял, что замыкание ликвидировано, и осталось только загасить тлеющие провода, и потребовал сухую тряпку. Никитична подала мне ее. Я обрывал провода, Фаддеевич ругался: где потом будем провода брать, кто их натягивать будет? Я его не слушал. Провода достанем. И натянем сами. Мать поможет. Она все умеет. Закончив дело, я сказал Фаддеевичу, что если он не уберет свои плитки куда подальше, я сам его заложу контролеру, мало не будет.

 

Через месяц после этого случая, ближе к весне на кухне стал появляться еще один персонаж. Это был студент длинный и тощий, в очках. Он помогал Акилине решать какие-то задачи, или что-то в этом роде. Свет выключали после десяти часов вечера, а студент не уходил. Я из нашей комнаты слышал, как он кашлял и что-то бубнил. Иногда слышался тихий смех Акилины. Мне это было немножко неприятно. Но нервы у меня тогда были хорошие, засыпал я быстро. Дел у меня всегда было много. С пяти утра стояние в очереди за пайком – суровая необходимость Уроки в школе. Иногда мать давала записку к родичам, я шел к ним, и приносил домой овсяную лузгу, железобетонный жмых. Это не спасало от голода, но скрашивало жизнь. А еще я был записан сразу в пяти библиотеках Томска и читал весь световой день. Читал в очередях, на уроках, на ходу, когда куда-нибудь шел, как сейчас на ходу слушают музыку меломаны, воткнув в уши какую-то хреновину. И жил я вроде вовсе не в Томске. Я был капитаном Немо, Дон Кихотом, Робинзоном, Гулливером, одновременно Квазимодо и Эсмеральдой, и даже пиратским попугаем, кричавшим: «Пиастр-ры, пиастр-ры!» В те годы в голове у меня было полно книжных слов, умных мыслей, только весь этот товар пропадал безо всякого толка. Это никому в моем окружении не требовалось. Если я пытался что-либо проповедовать, Фаддеевич без обиняков обрывал меня: - Не болтай!

 

Однажды я вернулся поздно вечером домой и еще на лестнице услышал крик в нашей квартире. Вошел, увидел на кухне студента и ругавших его Есманских. Студент был взлохмачен, глаза его блуждали, руки тряслись: -Я и подумать не мог! – повторял он осипшим голосом. - Сволочь! Из-за тебя нас милиция два часа допрашивала, - кобелина несчастный!- кричала Ксения Никитична. Фаддеевич язвительно сказал: - Подставлять не надо было! Есманские удалились в свою комнату. Я спросил студента: в чем дело? - Акилина под поезд кинулась!- ответил он и зарыдал. - Но почему? – спросил я, хотя уже и сам догадался. - Она забеременела, сказала Есманским, а они ей в квартире отказали. Я сволочь, я убийца! Я попрощаться с тобой пришел, знаю ты добрый, умный парень. Мне теперь не жить. Я под поезд – не смогу, я сменял вельветовую куртку на бутылку водки. Выпью и повешусь где-нибудь в сортире, я уже и веревку припас.

 

- Ну и дурак! – выругался я, - Акилина девушка в строгости воспитанная, наивная. Она думала: если ребеночек будет – конец учебе, конец света. А человек пока живет, всегда находит выход из положения. Такая юная, красивая, мир не без добрых людей, даже в трудное время. Не подумала. Горя миру добавила. А ты-то! Веревку! Кому, чего докажешь? Только родителей в гроб загонишь, тебя поди к учебе, к свету всей деревней провожали. Выучился? Ты пойми. Тебя не будет, так и Акилину вспомнить будет некому. Люди ведь все смертны, и все хотят, чтобы их помнили. Художники картины пишут, писатели книги, астрономы звездам имена любимых дают. После смерти - что? Мрак, пустота, ни мысли, ничего. На что им эта память? Они о ней все равно никогда не узнают, ничего, понимаешь, не узнают, что, где, когда и как после них в мире будет происходить! А вот цепляются за жизнь кистями, авторучками, рубанками, стамесками. А ребеночек, это ж какое продолжение себя! И у тебя обязательно будут дети. Дочку Акилиной назовешь, понял? Давай сюда веревку и водку. На веревке белье сушить будем, а водку потом тебе возвратим к первомайскому празднику. Да, в эти дни занимайся получше, на людях будь, понял? Теперь иди, пока Есманские опять крик не подняли.

 

Мне показалось, что уходя он взглянул на меня благодарно. Может, вы не поверите, что я на своем тринадцатом году такие речи говорить мог. Но голова моя тогда была набита умными мыслями, как тюфяк соломой, и все – благодаря книгам. Это совсем не значит, что я в самом деле был взрослым. Других-то учил, а сам сколько самых дурацких, пошлых и гнусных ошибок совершил, и тогда в отрочестве, и после - взрослым. Слова и дела не всегда совпадают. Но то, что словом можно и убить, и воскресить – факт! А человек, которого я спас, конечно, выучился, раз по латыни письмо подписал. Возможно даже доктором каких-нибудь наук стал, профессором. Обидело меня только то, что этот фрукт пожелал остаться инкогнито. Не по-товарищески это как-то, не по-людски.