БОРИС КЛИМЫЧЕВ

 О КЛЮЕВЕ, КЛЮЕВЕДАХ И ОБО МНЕ, КОТОРЫЙ НЕ КЛЮЕВЕД

 В октябре 2004 года в нашу томскую писательскую организацию пришла журналистка  «Комсомольской Правды в Томске» Ольга Смирнова в сопровождении репортера  Романа Дваладзе. Ольга решила записать мои воспоминания о Николае Клюеве. Поэта я видел раза три в родном моем доме на Тверской пять.

И вот что написала Ольга Смирнова в газете, в двух номерах: за 15 и 22 октября 2004 г.«В феврале 1934-го Николай Клюев был сослан в Колпашево. По вполне, можно сказать, стандартной причине: не про то писал, не любил колхозы и вообще советскую власть. Несколько месяцев спу­стя собратья-писатели сумели выхлопотать для поэта перевода в Томск, поближе к благам ци­вилизации и культурному об­ществу.

Однако и в Томске жизнь Николая Клюева была далеко не сахар: его видели даже про­сящим милостыню. Впрочем, тем же самым поэту случалось заниматься и в Москве: правда, демонстративно, в знак проте­ста против того факта, что его произведения не хотели издавать.

А через три года после по­явления в Томске, тоже в ок­тябре, поэт был расстрелян. Дата его гибели обозначена та­инственно: «23-25 октября». А долгое время о судьбе поэта во­обще ничего не было известно, и ходили даже слухи о его бес­следном исчезновении на стан­ции Тайга. Вместе с Клюевым по обвинению в контрреволю­ционном заговоре были аресто­ваны еще два человека, один из которых - отец томского писателя Бориса Климычева. Спасло отца пи­сателя, можно сказать, чудо.

Борис    Климычев    видел    поэта своими глазами и однажды даже укорил за то, что его стихи «не дотя­гивают» до уровня «Конька-горбун­ка». С учетом возраста - в то время будущему томскому писателю было 7 лет - это вполне извинительно.

- Борис Николаевич, как Клюев оказался у вас в до­ме?

- Началось все со знаком­ства моего отца с монахом Троицкой церкви на Октябрьской. Монах Николай (в миру Никита) оказался впоследствии бывшим бело­гвардейским офицером, князем Ширинским-Шихматовым. Мы жи­ли в двух­этажном дере­вянном доме на Тверской, 5. Рядом была Ушайка - тогда чистая и довольно полноводная речушка, в которой отец за пару часов налавливал по полве­дра рыбы. Во время рыбалки они с бывшим князем и познакомились. Сдружились, стали ходить в гости. В Троицкой церкви, единственном томском хра­ме, не прекращавшем своей деятельности даже в совет­ское время, находилось ме­сто всем, в том числе и ста­рообрядцам. Среди них был и Клюев. Мои родители бы­ли в числе  немногих в Томске, кто знал его, у нас в доме висел портрет Клюева и Есенина, списан­ный с какой-то фотогра­фии. И поэта пригласили в гости. Когда он пришел впервые, его не хотели пускать в  дом соседи

- И каким он вам запом­нился?

Невысокий, голова большая, с залысинами . Мне он, конечно, казался древним дедом. И очень бро­салось в глаза, что неря­шливо одет. Тогда принято было чистить обувь так, чтобы она сверкала, - спе­циально чистильщики сиде­ли на всех улицах! В грязь на­девали калоши - пришел в помещение, разулся, и бо­тинки сверкают. Брюки утю­жили так, что о стрелку можно было порезаться. А он весь был... как из мясо­рубки. И все время говорил «Сережа», «мы с Сережей», - рассказывал о Есенине.

- Но у них ведь были не такие уж простые отноше­ния...

- В любом случае он, ви­дя, как у нас любят Есенина, всячески старался показать, что они друзья. Наверное, ему хотелось придать себе вес: все-таки его здесь никто не знал.

- А «Конька-горбунка» те­бе не написать!» вы сказали Клюеву после прослушива­ния его стихов?

- Он, конечно, читал их не мне. У нас было застолье, гости, все отцовские бра­тья...

- И как он отреагировал? Не обиделся?

- Нет, он был человек опытный, у него за плечами было столько выступлений! Ответил, что это стихи взрослые и я их пойму, ког­да подрасту.

- Он действительно здесь голодал, просил милосты­ню? - Я не думаю, что он го­лодал: в те годы все было дешево и всего было много. В рыбном магазине, помню, плавала живая рыба, кото­рую ловили сачками, стоила она копейки. А что касается милостыни, то он ее просил и в Москве, когда его «Погорельцев» не печатали. Его за это таскали в ГПУ, и он говорил: «Должен же я на что-то жить».

- Знакомство закончилось трагически: и Клюев, и ваш отец были арестованы...

- Я хорошо помню обыск. До этого по улице прошли домхозы и объявил и: на всех домах написать номера и фамилии жильцов и возле каждого номера повесить лампочку. Кто этого не сде­лает, того ждет крупный штраф, потому что «вдруг придет врач и будет вас ис­кать»?! Аресты уже шли, и по ночам, видимо, искать нужный дом было действи­тельно неудобно. Мать с от­цом сразу сказали, что это неспроста. Так оно и вышло. Меня вытащили из кроват­ки, что-то в ней искали. Я сразу вспомнил рассказ, ко­торый читал накануне, - о том, как царские жандармы искали в детской кроватке прокламации. Но трагизма происходящего все равно не понял. Сначала вообще за­кричал: «Ура, к папе погра­ничники пришли!». Мать сказала: «Пограничники на границе стоят, а эти ходят по ночам и детей сиротами делают!». На это один из «гостей» ей ответил: «Гражданка, прекратите вражескую агитацию, а то я и вас арестую!». Мне очень хотелось спать. И как только разрешили, я плюхнулся в кровать и уснул. Обыск шел четыре часа, и наконец мать сказала: «Попрощайся с от­цом». Я попрощался, но и тут думал, что уходит он не­надолго. А через три дня пришел друг отца, наш домхоз, и велел нам высе­ляться. Грузчики были пья­ные, один спрашивает: «А можно вещи в окно ки­дать?». Тот ответил: «Можно...».

- И куда вы отправились после этого?

- На улице возле разби­того скарба мы просидели до ночи - идти было неку­да, навлекать неприятно­сти на соседей и знакомых мать не хотела. Самой сме­лой оказалась соседка-пьянчужка. Она сказала: идем ко мне, я ничего не боюсь. И мы у нее жили, пока не вернулся отец. А отца, который несколько месяцев просидел в подва­ле НКВД, спасло чудо. Однажды, когда его вели по коридору, навстречу попался его друг детства, ставший большим началь­ником НКВД в Ново­сибирске. Тот крайне уди­вился и лично просмотрел дело заключенного. Вскоре после этого отец оказался на свободе. В 1941-м он ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб. А Клюева расстреляли в ок­тябре 1937 года.

Ольга   СМИРНОВА. Фото   Романа   ДВАЛАДЗЕ.

Конечно, я благодарен журналистам за эту публикацию. Роман снял меня так прекрасно, что я попросил Олю прислать мне фото по электронке. Она обещала да видно забыла.

  Почти всегда так бывает, что журналист и человек дающий интервью видят все чуточку иначе. Я говорил, что в Томске тогда было много дешевой рыбы и в интервью получилось так, что будто бы только благодаря этой рыбе поэт и не умер с голода. Но его подкармливали в Троицкой церкви, где, кстати, года за два до появления в Томске Клюева, меня, уже большенького крестил Ширинский-Шихматов, который вообще-то был бывшим князем и белогвардейцем, но в Томске он принял монашество и стал настоятелем Троицкой церкви. Отец мой дружил с ним из за любви к искусству, тетушка Ширинского-Шихматова, опекавшая монаха-племянника великолепно играла на фортепиано, которое было у них в дом на Войлочной заимке. Жители Войлочной заимки еще могут помнить эти домашние концерты. Я же обо всем этом написал в книге «Томские чудеса» в 1994 году. Написал и о визитах Клюева. Тогда о трагической судьбе Клюева ничего не было  известно. Клюеведы начали разрабатывать эту тему позже. Один них, прибывший из средней России, забрал у меня единственную фотографию моего родного дома. Сказал:

-         Не жалей! Я помещу фото в книге и твой дом будут видеть тысячи людей…Книгу я тебе пришлю.

-         Прошло уж лет пять или  больше, но я не имею от того краеведа никаких известий.

   За эти годы я собрал хороший материал для романа о Клюеве. Одна женщина из Колпашева, прислала мне фотографию дома, в котором Клюев жил на Колпашевском берегу, эта фотография досталась женщине от уже умершей матери. Я поместил это фото в только что выпущенный нашей организацией писательский буклет.  Этот дом в Колпашеве сохранился и можно было бы там сделать памятную доску.

  Я маленько обидел Клюева по младости по глупости сказав, что его стихи не так интересны, как мне хотелось бы. Но я напишу о нем роман, теперь-то мне его стихи понятны, понятен он сам, и понятно все, что происходило с ним и его друзьями  в далекие теперь уже от нас годы.