Рецензии на творчество Б. Н. Климычева не раз публи­ковались в разных газетах и журналах, но автор часто пере­езжал, в молодые годы, не имея даже обычного для послево­енных лет фанерного чемодана. Лишь малую толику публи­каций о себе смог он найти ко дню своего юбилея. Вот ска­жем, строки, которые неожиданно для себя обнаружил он в книге Надежды Михайловны Дмитриенко: «Томск. Исто­рия города от основания до наших дней» Историк пишет: «...в середине пятидесятых на страницах «Томска» (альма­нах, прим. редакции) дебютировали ставшие впоследствии известными Виль Липатов, Борис Климычев, Василий Ка­занцев.

       В доброжелательной статье преподаватель ТГУ Аг­несса Ачатова дала проницательные оценки их первым опы­там, отметила несомненный поэтический дар студента В. Ка­занцева, искренность Б. Климычева, чьи стихи, замечала критик, по-настоящему волнуют...» В 1980 году поэт Николай Старшинов издательстве «Со­ветская Россия» выпустил книгу «Памятный урок», в кото­рой речь шла о российской поэзии, о её достижениях, о поэти­ческих судьбах. Значительную по объему статью посвятил Старшинов судьбе и творчеству Бориса Климычева. Подыто­живает свою статью известный столичный поэт и редактор такими словами: «Стихи Б. Климычева живописны, плас­тичны, и все же, на мой взгляд, наивысшее достоинство их во внутреннем свете, который они несут читателю, в отзывчиво­сти, в доброте, в подлинности переживаний....»

       Не забыли сказать слова признательности поэту и жи­тели солнечной Туркмении. В журнале Ашхабад № 4 за 1989 год тогдашний специальный корреспондент «Литера­турной газеты» по республике Туркменистан Икар Пасевьев в статье «Возвращение в юность» писал: «Борис Кли­мычев — сибиряк, прописан в Томске. Но он и ашхабадец, жил здесь в ту трудную пору, когда город поднимался из развалин после трагического землетрясения, осени сорок восьмого, унесшего десятки тысяч жизней, здесь — с детст­ва обездоленный войной — обрел свою вторую родину, по­могал Ашхабаду восстать из руин, делал первые шаги в журналистике. А, уехав, в конце концов, в северные широ­ты, постоянно тянется сердцем к нашим жарким краям. В пятидесятые годы Клал я своими руками В стены проспекта Свободы Белые, белые камни; И становился моложе, Выше проспект поднимался. Пусть я уехал, но все же В городе этом остался, - напишет он много лет спустя. И пусть членский билет Союза писателей СССР получил Борис Николаевич в Сибири, как поэт он начал складываться под выцветшим от зноя туркменским небом, которое вдруг ранней весной сверкнет такой пронзительной голубизной над всполоха­ми маков и тюльпанов у предгорий, что даже древняя вы­сыхающая чинара зашелестит ветвями что-то очень певу­чее. Неспроста именно поэзия считается прародительни­цей литературы на Востоке. Когда-то мы вместе с ним работали в молодежной га­зете, бегали по городу в поисках первых бригад комтруда, чтобы понять и постараться объяснить читателям, чем они отличаются от обычных, скажем, молодежных — ну, в кино вместе ходят, свадьбы справляют, навещают забо­левшего товарища, меньше опаздывают на работу, не так часто пьют у станков... А вечерами, примостившись за колченогим столиком во времянке-мазанке, Борис писал свои стихи, иные из которых потом печатались в «Комсо­мольце Туркменистана». Борису, как и каждому худож­нику, очень хотелось, чтобы его выстраданные чувства, мысли знало как можно больше людей. И он, живя в ог­ромном ашхабадском послеземлетрясенческом дворе — с полусотней времянок, где все всё друг о друге знали, зани­мали без отдачи хлеб и соль, делились редкими радостя­ми и пытались скрыть боль утрат, — нередко распечаты­вал свои стихи во множестве экземпляров и нанизывал эти листочки на гвозди. Надеялся: вдруг девчата с текс-тилки, живущие по соседству, прочтут и поймут, что эти пронзительные задушевные строчки сочинил вон тот не­высокий паренек с вечным окурком в углу рта. Теперь ему нет нужды так популяризировать себя, его публикует «Юность», его стихотворные сборники печата­ются в Москве, Сибири, Ашхабаде, и тем приятней встре­тить в них строки: «Годы торопятся, годы... годы мои прибывают. Но на проспекте Свободы юность моя проживает...»

         В 1981 году Борис Климычев издал в Западно-Сибир­ском книжном издательстве свое первое крупное прозаи­ческое произведение, повесть: «Часы деревянные с боем». Книга вышла в твердом переплете, тридцатитысячным тиражом, с иллюстрациями. И мгновенно исчезла из про­дажи, автор, привыкший к тому, что поэтические сборни­ки продаются долго, сам не успел купить свою первую прозаическую книжку. Была на «Часы» положительная рецензия в «Литературной России», но у автора она не сохранилась. Сейчас ему интересно читать в Интернете, что Омский букинистический магазин предлагает купить эту ставшую редкостью книжку за триста рублей.

      Впоследствии автор написал много крупных прозаических про­изведений, и все они были либо изданы книгами, либо напечатаны журналами, среди которых «Сибирские Огни», журнал «Дон», «Южная звезда». Его роман «Кава­лер де Вильнев» вошел в номинацию премии Росссийский бестселлер. Правда, премию получил, в конце кон­цов, Пелевин, но и попасть в список номинантов серьез­ной премии тоже - неплохо.

      Ну, не дали Букера, зато известный критики В. Горшенин о романе написал такие лестные слова: «Роман Бориса Климычева посвящен практически не известному эпизоду российской истории. Сюжетная пру­жина романа закручена туго, на каждом шагу читателя ждут неожиданные повороты и непредсказуемые колли-зии. Повествование очень динамично, автор ни на минуту не дает заскучать. Страсти кипят здесь и социально-по­литические, и религиозные, и криминальные, и бытовые, и любовные. Есть и некоторый мистический налет, и спо­лохи оккультизма, и фантастические мотивы... А фабула произведения в целом такова. Приехавшего с радужными надеждами в Россию Тома­са де' Вильнева сразу же арестовывают как французского шпиона. Но ему везет: «бироновщина» пала, и молодого француза привлекают на службу в тот самый департамент, который еще вчера «делал» из него шпиона, — в сыск. Он усердно служит и даже начинает преуспевать на поприще борьбы с криминалом, но тут вдруг новый поворот: по про­текции студенческого друга Томаса, русского князя Пьера Жевахова, де Вильнев становится поручиком российской армии. Он храбро сражался в войне против Пруссии, полу­чил орден и чин майора и был направлен для дальнейшего прохождения службы... на Алтай. Здесь, на неспокойных южных границах Сибири он выполняет миссию полпреда Российской империи, обращая в подданство народы, поже­лавшие жить под российским крылом. Приходится ему иметь дело не только с «инородцами», но и теми, кто возже­лал вольной жизни в так называемом Беловодье. И вот по­сле почти десятка лет службы на Алтае, уже в чине полков­ника де Вильнев становится комендантом города Томска. Жизнь и служба здесь тоже отнюдь не безмятежны и легки. Ведь что такое Сибирь того времени вообще и Томск в част­ности? Это «смешение религий, народов и нравов. Смеше­ние европейского и азиатского». «Крещеный туркмен, бу­харцами привезенный, стал священником остяков в право­славной церкви. Можно ли придумать что-либо более при­чудливое?» И вообще, кого тут только не было: пленные шведы, поляки, прусаки, свои каторжники. Все это создава­ло массу проблем, в том числе и криминальных. Одни толь­ко «огненные» разбойники в черной карете, грабившие бога­тых людей, чего стоили! И все это было на плечах комендан­та де Вильнева, который и здесь продолжал ревностно т весьма успешно служить новому для него отечеству, отчего снискал у населения города любовь и уважение. Де Вильнев, безусловно, самая яркая фигура в романе. Француз по происхождению и воспитанию, он стал во­лею обстоятельств не только российским подданным, но и русским по образу жизни и духу человеком. Отважный офицер, общественный деятель, умный, радеющий за по­рученное дело чиновник, естествоиспытатель, алхимик, мечтающий об эликсире молодости и философском кам­не, он до конца лет своих остался душевно тонким, роман­тичным человеком, пронесшим через всю жизнь высокое чувство любви к простой русской крепостной девушке, с которой в молодости едва успел познакомиться. Но содержание романа не ограничивается только судь­бой маркиза де Вильнева. Здесь — переплетение разных людских судеб: и крепостной красавицы Палашки, и ее возлюбленного, крепостного художника, а потом разбой­ника, Алексея Мухина, и управляющего княжеским име­нием Еремея, и предводителя раскольников в Беловодье Горемира, и князя Жевахова, сделавшего революционную борьбу своим главным хобби, и др. Каждая из этих судеб настолько же трагична, насколько и причудлива, но все они так или иначе пересекаются с судьбой де Вильнева. Да и сами носители этих судеб — личности (каждая по-своему) сильные, яркие, страстные, колоритные, совершенно неординарные. Во всяком случае, именно такими (вполне зримо и убедительно) они представлены автором. Роман Б. Климычева многопланов, многоголос, много­населен. В то же время это достаточно прочно сцепленный, хорошо выстроенный художественный организм, где со­бытия и характеры, действия, поступки персонажей и фон, на котором они разворачиваются, находятся в органичес­ком единстве. Созданный на документально-исторической основе, роман Б. Климычева, однако, к традиционным фундамен­тально-обстоятельным неповоротливым историческим произведениям не отнесешь.

      Автор не пытается макси­мально точно реконструировать события эпохи, не увле­кается исторической стилизацией. Активно, например, (и совершенно логично, если учесть, что почти половина романа посвящена сибирско­му периоду жизни де Вильнева) Б. Климычев использует различные сибирские мифы, легенды, предания (о «сере­бряных истуканах», остяцкой «золотой бабе» и т. д.), ко­торые создают экзотический флер, придают произведению особый неповторимый колорит. Немало рассыпано в ро­мане и сочных, запоминающихся, а главное точно и емко выражающих суть того или иного момента, деталей. Чего стоит хотя бы такая деталь. Незадолго до большо­го пожара, спалившего пол-Томска, «через город сплош­ными серыми волнами с неделю шли белки. Они переплы­вали широкую реку Томь и двигались через город по дере­вьям, крышам домов и просто — по дорогам и мостам». Впрочем, автор не перегружает повествование лишними подробностями и деталями. Как не перегружает он его и оборотами и лексикой, присущими языку восемнадцатого столетия, что, безусловно, способствует лучшему восприя­тию романа, делает его по-настоящему читабельным. Надо отметить еще и вот что. Будучи в основе своей историческим, роман Б. Климычева воспринимается одно­временно и как произведение современное. Не только пото­му, что написано оно современным литературным языком. У автора свой, сегодняшний, взгляд на далекую от нас эпо­ху, которая, по мнению писателя, во многом перекликается с нашей. И читатель найдет в романе немало явных и кос­венных параллелей «века нынешнего и века минувшего».

      «Литературная газета» № 2—3 за 26 января-1 февраля 2005 г. поместила в рубрике «Колонка на троих» ответы критиков на традиционные вопросы. Новосибирский кри­тик В. Н. Яранцев отвечая на предложение назвать луч­ших по его мнению российских писателей на сегодняш­ний день, написал: «Назову Бориса Климычева (Томск) и Виорэля Ломо­ва (Новосибирск) — писателей Божьей милостью. У обоих глубина мысли и историзм сочетаются со столь же глубо­кой индивидуальностью... Огорчила книга С. Чупринина «Русская литература сегодня. Путеводитель» своей тенден­циозностью и откровенной «московскостью». И, конечно, не радует продолжающееся нашествие литературного чу­дища с «коренниками» из знакомой обоймы: Ерофеев — Пелевин — Сорокин — Т. Толстая. Кажется, они уже про­сто выбиваются из сил, стараясь соответствовать своему имиджу «лучших». Пора бы посторониться». А вот еще в девятом номере «Литературной газеты» в Интернете «в колонке на троих» Людмила Ашеко, поэтес­са, прозаик, из г. Брянска на вопрос, что её в последнее время порадовало в российской литературе, ответила так: «Каждое издание, уделившее страницы моим товари­щам, радует безмерно! Стало для меня открытием творчество Бориса Климычева (Томск), всё так же пронзителен В. Распутин». Ну, спасибо, Людмила Ашеко, ведь вот как-то в своем Брянске томича заметила! Виорэль Ломов в Интернете, в журнале «Перекресток», рассуждая об итогах12-го Съезда писателей России, рас­сказал обо всем положительном, что довелось ему там узнать и увидеть. Понравился ему губернатор Строев доб­рым отношением к писателям. А вот проблем затронутых Яранцевым и Ломов в своей обширной статье не обошел.

    Послевкусие от Съезда? Как от вкусной еды, предназна­ченной, увы, не тебе. Увы, в пе­речне журналов, отметивших свой 60- и 70-летний юбилей, ни слова не сказано о 80-летнем юбилее журнала «Сибир­ские огни». А ведь только за последние два года в «Сибогнях». напечатали свои произведения, ничуть не уступаю­щие, а во многом и превосходящие силой художественного воздействия столичные публикации, несколько десятков известных российских прозаиков и поэтов, критиков и пуб­лицистов: Борис Климычев, Наталья Ахпашева, Николай Шипилов, Владимир Берязев, Михаил Вишняков, Эдуард Русаков, и многие-многие другие...» Вот хоть такая радость — быть первым в ряду тех, кого в упор не видят.

      А вот строки из интервью академика и писателя Эду­арда Владимировича Бурмакина корреспонденту газеты «Выходной» Тамаре Дроздовой от 9 октября 20004 г. «Я просто смотрю вокруг». — А вы довольны «книжной составляющей» 400-лет­него юбилея Томска? —. Я восхищаюсь прозой Бориса Климычева, посвященной Томску. И если бы — употреблю современное слово — «раскрутить» его, его книги стали бы бестселлерами. Акунин отошел бы в сторону: у Климычева больше исторической правды, до­стоверности и меньше выдумки ради остроты сюжета. Известный поэт и критик Станислав Золотцев высо­ко оценивает творчество Б. Климычева, это видно из его статей и писем. Из статьи Станислава Золотцева «Три сибирско-Афинских дня и три ночи», опубликованной в «Литера­турной газете» 8 октября 2003 г. «...Б. Климычев, кстати, один из лучших, на мой взгляд, писателей-историков наших дней...»

         ИЗ ПИСЕМ 6 января 05 г. Псков Дорогой Борис Николаевич! Тебя сердечно приветствует Ст. Золотцев! Хоть это письмо, вероятней всего, прилёт в Томск уже после Старого Нового года, всё равно — желаю тебе в Но­вом году здоровья и счастья могучих! Хотел написать давно, но осень я декабрь были каки­ми-то сумасшедшими: пожалуй, впервые в жизни не писал писем, лишь краткие открытки. А письма, причём не элек­тронные, а настоящие, люблю и писать, и получать — ста­ромоден и в этом. Но тут повод обязательный. Во-первых, читаю твою «Опалу»: журнал с, ней в моих бумажных джунглях, да ещё и при жизни на 2 города, затерялся — и вот выплыл, и я с первой же страницы уже не мог оторваться. Ты же знаешь, я уже немало твоего прочитал, с огромным уважением и лю­бовью отношусь к тебе как замечательному а, к сожалению недооценённому писателю, в восторге был и от прозы, напе­чатанной в «Сиб. огнях». Но «Опала» мне не просто по душе — она меня заворожила. Не просто история — сказовое тра­гедийное повествование. Ты в нём показал себя не просто блистательным прозаиком, и не просто знающим истори­ком — ты в ней Поэт не менее, чем в твоих стихах... 18 декабря       

       2003, Москва. Дорогой Борис Николаевич! Прочитал твоего «Странного томича», и эта книга меня всего, что называется, пронзила. Конечно, это оттого про­изошло, что хорошо знакомы мне и география, и этногра­фия материала. Ещё в студенческие годы побывал на це­линных работах в Казахстане, и несколько раз ездили там дня на два отдохнуть в Боровом, в Бурабае, т. е. в Щучинске. Помню хорошо и гору Синюю, вот откуда название того края — Кок-тар, Кокчетау, и то озеро, где Глебик ку­пался с девчонкой, мне просто физически вспомнилось то волшебное блаженство после степного зноя — погру­зиться в нежные воды. И многое мне в этой книге вспоминалось и мной вос­принималось через «память тела», через запахи, звуки, вкусовые ощущения — а ведь это, чувственное восприя­тие, далеко не каждый пишущий может пробудить. У тебя великолепно создан образ Востока, Средней Азии — с её терпкостью, с её пряностью во всём, в эмоциях, в делах, в чувствах, с её обжигающей жарой тоже во всём. «Мне довелось это всё самому повидать. С 75-го г., с начала моей «союзписателъской» жизни и по 92, по самый развал, я каждый год бывал в этих краях. Более — в Таджи­кистане, но не менее семи раз и в Туркмении. В Ашхабаде тогда, особенно ещё в конце 70-х, по окраинам было ещё мно­жество глинобитных «нахаловок» и «шанхаев», где жили тогда многие мои приятели, молодые туркменские и русские литераторы — большинства из них сейчас уже в живых нет. И весь этот тогдашний дух и быт ещё во многом напо­минал то, что у тебя описано. Эта азиатская грязь, как физическая, так и моральная, — и хрустальная, словно в горном ручье, чистота, нежность, дымчатость и прозрач-ность, — о, как сладостно и до слез больно мне было чи­тать страницы твоей повести и возвращаться в уже невоз­вратную свою молодость и в тот край, которого уже тоже больше нет... Бывал я и в колхозах, и нравы там, приём «высоких гостей» — очень напоминали то, что у тебя ска­зано... Но дело-то не только в моих мемуарных ощущени­ях причина того, что я просто «проглотил» эту книжку: она у тебя написана сочно, точно, психологически досто­верно — ты создал образ зреющего Молодого русского пар­ня во всех его человеческих гранях, от самых грешных, до самых духовных. Полагаю, убеждён, что эта достоверность коренится в автобиографичности, но ведь не под каждым пером автобиография становится полнокровным реализ­мом. Да ещё таким «вкусным» и колоритным... Словом, я очень благодарен тебе, Борис Николаевич, за эту нежданную для меня радость открытия. Хотя, по­вторяю, нередко слезы наворачивались на мои глаза при чтении. Я помоложе тебя лет, по-моему, на 15, но всё равно: читая, с невероятной ясностью понимал: лучшее в жизни — уже было и никогда не вернётся. Оно — там, в тех годах, когда с черноглазыми друзьями своими и с луноликими смуглянками мы рвали цветущие маки и тюльпаны у подножий Копет-Дага и Ала-Тоо, когда у тандыров нам обжигали кожу ладоней свежеиспечённые лепёшки, и воз­дух вешний хмелил нас сильней любого спиртного... ан всё же ещё надо жить и работать, сколько Бог нам положил...»