Владимир Яранцев. Томские тайны Бориса Климычева
ТОМСКИЕ ТАЙНЫ БОРИСА КЛИМЫЧЕВА К 80-летию Б.Н. Климычева 1 июня 2010 года в Томске праздновали юбилей Бориса Климычева — писателя замечательного, яркого, многообразного в своем творчестве. Я поздравил юбиляра небольшой речью, в которой, конечно, не мог высказать всех одолевавших меня чувств и мыслей. Пользуясь возможностью опубликоваться, я решил, не мудрствуя, дать речь, как она прозвучала в Томской библиотеке им. А.С. Пушкина, дополнив ее ниже автопримечаниями («Самокомментарий»). Получился двусложный текст, который и предлагаю читателям. Легко заметить, что здесь часто встречается название журнала «Сибирские огни» (Новосибирск), в свете которого здесь, в большинстве случаев, и рассматривается творчество Климычева. Это не удивительно, ибо я являюсь сотрудником этого уважаемого лит. журнала, родственного, как видно уже по названию, «Огням Кузбасса», которым и благодарен за данную публикацию. «Сибирским огням» всегда везло на талантливых авторов. Л. Сейфуллина и В. Зазубрин, Л. Мартынов и П. Васильев — в 20-е, В. Астафьев, В. Распутин, В. Шукшин — в 60-е и 70-е. Называю только самых известных, получивших всесоюзную славу. На самом деле можно назвать десятки имен прозаиков, поэтов, публицистов разных эпох, составляющих тот круг писателей, который, собственно, и явил собой феномен сибирской литературы. В противопоставлении московской, печатаемой в столице, которую принято считать эталоном литературы для «регионов», т. е. «провинции», она не нуждается. Надо только сказать, что у литературы в Сибири есть свои достоинства, то своеобразие, которое сразу видишь в произведениях наиболее талантливых сибирских писателей. Борис Николаевич Климычев именно такой писатель. Его узнаешь по почерку, стилю, языку. А главное — свободе и непринужденности пера, которую ощущаешь во всех его произведениях (1). Особенно в прозе и особенно в романах. Романы Климычева — это всегда какие-то грандиозные авантюры в старинном (фольклорном или даже средневековом) значении этого слова (2). В них пускаются, вольно или невольно, практически все его герои. Будь то кавалер Девильнев из одноименного романа, Николай Зимний из «Прощали», писатель Глебычев из «Надену я черную шляпу…» или журналист-писатель Мамичев из «Поцелуя Даздрапермы» (я называю только опубликованные в «Сиб. Огнях»). Так уж они устроены, что жадны до жизни во всех ее проявлениях, сверху донизу. Так уж устроен и сам Б. Климычев, человек неуемной биографии, имеющей южный полюс в Ашхабаде и северный — в Томске (3). Может, поэтому он так щедро населяет, а порой, и перенаселяет свои произведения людьми и событиями: чем населенней, тем азартней писатель, тем сподручней ему. Хотя и кажутся они неуправляемыми и необузданными в желаниях и инстинктах. Потому и встречаешь тут и миазмы, и добродетели, крайний натурализм и романтизм. Потому и герои Климычева всегда на грани преступления и подвига, они и криминальны и героичны, жадны до жизни, не домоседы, а скитальцы, бродяги (4). Собственно, в этом жизнелюбии вопреки обстоятельствам и заключается сибирское качество его прозы — грубой и тонкой, реальной и гротескной одновременно. Вспоминаются «чудики» Шукшина, правдолюбы Астафьева, праведники Распутина – то, что считается классически-сибирским и что так выпукло явлено в романах, повестях, рассказах и стихах Климычева. Порой чрезмерно, раблезиански даже. Но у Климычева есть еще и фактор Томска — города не только древнего, но и загадочного, полного тайн, подлинных и мнимых. Для меня наиболее «томский» роман Климычева — «Поцелуй Даздрапермы». Он виртуозен, как резьба знаменитого томского деревянного зодчества, многослоен, как культурные слои вашего 400-летнего города, остроумен, как студенты самого сибирского Томского университета. Это и авантюрный роман, и «хроника в лицах», и репортаж с места событий (прозаик Климычев всегда еще и журналист), и памфлет на известных лит. персон «Тамска»-Томска (5). Но нельзя назвать Климычева и писателем сугубо томским, замкнутым на своем городе, своей биографии. Хотя бы уже потому, что он широко публикуется по всей Сибири, и за ее пределами. Его реализм как подлинный, не сводящийся к фотографированию, генетически породнен с мифом и анекдотом. То, что Достоевский называл реализмом «в высшем смысле», т. е. касающимся вечных ценностей. Коснуться их помогает писателю его поэтический опыт, его поэзия, на первый взгляд, незатейливая из-за отсутствия громких слов и эффектных метафор, но внутренне сильная, очеловеченная. Впервые, кстати, Климычев в «Сиб. Огнях» опубликовался именно как поэт (6). Исторический роман у Климычева тоже своего рода поэзия. Это и документ, и миф, и человековедение. Ему интересны все без исключения люди — в их падениях и взлетах. Ибо, как пишет Климычев-поэт: «Яма может быть горой / Ее лишь надо вывернуть наружу». И потому творческим кредо писателя, несомненно, являются слова: «Каждый человек есть личность необычайная…». В этом смысле Климычев прямой наследник неореалистов А. Куприна, Алексея Толстого, Горького, есть в нем и солнечность Михаила Булгакова, ибо булгаковская Москва в чем-то сопоставима с климычевским Томском (7). И это подлинно сибирское мироощущение, которому нет пределов ни в большом, ни в малом. Оптимистическое по сути, оно оказалось созвучно тому всплеску лит. надежд, которые испытала отечественная литература на рубеже XX и XXI веков. Т. е. когда «второе дыхание» обрели «старые» журналы и альманахи, в том числе и «Сиб. Огни», и стали появляться новые, такие, как «Сиб. Афины». То же можно сказать и о писателях. Климычев нашел свое видное место в «Сиб. Огнях», которые еще в 20-е годы явились центром общесибирской лит. жизни и в 2000-е вновь воскресли. Климычев стал одним из тех, кто сыграл в этом возрождении старейшего журнала ведущую роль. И благодаря которому сегодня можно сказать, что сибирская литература существует, несмотря ни на какие трудности. «Сибирские огни» от души желают Б.Н. Климычеву новых творческих успехов, долголетия физического и литературного на благо сибирской и российской литературы и культуры! САМОКОММЕНТАРИЙ 1) Свобода и непринужденность. Явилась эта свобода не сразу: Климычев шел к ней через опыт журналиста газет малого калибра и крошечных тиражей — в Туркмении и на Оби. И через немалый поэтический опыт: он писал везде и всегда, стихи были спутниками его жизни во все эпохи и при любых обстоятельствах. Например, таких. Вернувшегося в Томск молодого поэта грабят местные урки, но в его фанерном чемодане находят лишь тетрадки со стихами. Один из подонков, «гундосый горбун», говорит своему подельнику: «Иван, давай я накакаю, а его скушать заставим. Раз с его пользы нет, так хоть посмеемся. Этот Иван, наверное, успел зацепиться глазом хотя бы за строчку, иначе не спас бы юношу от унижений: «Бери стихи и беги!». Об этом, как видно, автобиографическом случае, Климычев напишет позже, в 2003 году. В романе «Надену я черную шляпу…» о верности творчеству и поэзии, растущей, как известно, из «сора», но, оказывается, и из навоза, будто из самых светлых родников. Достаточно взглянуть на страницу 28 майских «Сибирских огней» за 1961 год, чтобы убедиться в этом. Стихотворение «Цветы» — первая публикация Климычева в старейшем общесибирском журнале — это чистый воздух, «аромат весны», «просторные комнаты»: «И на прилавках, словно в дивной сказке, / Расставил кто-то свежесть и красу…». Это написано как раз в те нелегкие годы, а с фото на той же странице смотрит 30-летний поэт в белой рубашке с воротником навыпуск и открытым светлым лбом человека «оттепельной» эпохи: дебют Климычева в «толстом» журнале совпал с космическим дебютом Ю. Гагарина и всей страны. Реже, чем хотелось бы, Климычев будет затем публиковаться в «Сиб. огнях»: 1973, 1976, 1977, 1982 годы. Зато вышла первая сибирская книга — «Тихий свет» (Новосибирск, 1977). Это тихая таежная лирика, акварели в рамках из кедровых колючих веток, фрески на вечной мерзлоте: «Марьянка в торбосах с бисером», Усть-Шиш, где «сугробы стоят медведями», «река Ушайка, с бельишком шайка» и т.д. Это и миниатюры с эпическим замахом, и заметки корреспондента, и дневниковые исповеди: «Я самый северный редактор / В краю, где люди нефть нашли. / Чихает у окошка трактор. / Мороз. И факел в нем — вдали». Чем и затруднил художника Е.Ф. Зайцева, оформившего обложку этой книжки-невелички (70 страниц карманного формата) в стиле орнамента: схематичные ромашки, геометрические сосны / кедры, круги-спирали облаков; ни неба, ни солнца. Затруднила книга и новосибирских редакторов: «Главновосибирцы, — сообщает Климычев в «Поцелуе Даздрапермы», — мариновали («Тихий свет». — В. Я.) лет десять». Между тем известный поэт Н. Старшинов писал, что «наивысшее достоинство» стихов Климычева «в том внутреннем свете, который они несут читателю». Несмотря на «большую и нелегкую жизнь», что он «человек, хлебнувший горя в детстве», что «много поездил, многое повидал». Эти слова известного поэта напутствовали первую московскую книгу Климычева «В час зори» (М., Современник, 1980), где он уже в статусе «сложившегося интересного поэта». За ней последуют другие, и аннотация к сборнику «Ключ любви» (М., Молодая гвардия, 1985) о «шестой книге поэта из Томска», а через три года тот же «Современник» аннотирует поэму «Возвращение земли» как «сердцевину» одноименной поэтической книги (М., 1988). А через 17 лет в предисловии к книге «Есть ли в Томске медведи?» сам Климычев расскажет об этой поэме то, что не могло войти в аннотацию. Сначала он отправил ее Е. Евтушенко: «Ответа не получил». Из «Современника» же ответили благоприятно («поэма готовится к изданию»), а во внутренней рецензии «один критик» даже сказал: «Чудо!». Но об этом никто не узнал. Аннотация жевала казенными словами: «Насыщена драматизмом, живо рисует человеческие характеры»… Климычев же словами далеко не казенными отхлестывает евтушенковский плагиат — «вшивую историю» заимствования строки о «хитрых вшах» во швах заплатанной одежды, и «столичных отшивал», плюющих на «Леню Мерзликина, на Колю Самохина…». «Нас не видно из Москвы», — заключает он, сдерживая то ли горечь, то ли гнев. Увидеть не помогли ни эти тонкие поэтические книжки, изданные в столице в 80-е, ни Н. Старшинов, ни даже Евтушенко, польстивший плагиатом. А может, наоборот, помогшие открыть в себе другие грани таланта, переориентировали с запада на восток, с Москвы на Томск, с поэзии на прозу. Тем более что опыт уже был — новосибирская книжка «Часы деревянные с боем» (1981). Детская по жанру — «повесть для среднего школьного возраста», по содержанию это воспоминания, написанные опять-таки поэтом. Тем, который «много поездил и многое повидал». Но сохранил «внутренний свет», совпавший с «детским» жанром. Написавший в отдел рецензий «Сиб. огней» отзыв на эту книгу томский писатель Э. Бурмакин уже тогда ощутил: его земляк, «может быть, рассказывает не все из того, что он мог бы рассказать». И что, может быть, попытка написать о своем детстве «от лица мальчишки» не позволила дорассказать все до конца. И автор рецензии повторяет свою мысль-догадку: «У писателя… остался в запасе немалый жизненный материал». Прошло 30 лет, и для Климычева настало время романа, где этот жизненный материал использован, как говорится, на всю катушку. И даже с избытком. Таким вот непростым оказался жизненный и творческий опыт юбиляра. 2) Грандиозные авантюры. Может быть, все началось с той счастливой мысли, когда Климычев решил соединить свой «жизненный материал», свою историю, с историей отечественной и сибирской, породнить две истории? Климычев-романист для «Сибирских огней» начался как раз с романа исторического «Кавалер Девильнев». Точнее с его падения из кареты в жестокий мороз по пути в Москву (Климычев любит «ударно» начинать свои произведения). А дальше — князь-прохиндей Жевахов, голая Палашка и дико влюбленный в нее крепостной художник Мухин, впоследствии разбойник. Карусель романа крутиться все быстрее: Девильнев уже глава московского сыска, затем офицер армии знаменитого П. Румянцева, потом девять лет Алтая и алтайских диковин, включая сектанта и колдуна Горемира. И это только «предисловие», предыстория величиной с полромана его томских приключений, читать которые лучше, чем их пересказывать. А когда автор пишет о горьких думах Девильнева, что ему «далеко за 50, и не было у него своего угла», то думаешь о герое автобиографического романа Климычева «Надену я черную шляпу…». Свои седину, морщины и «угол» в Томске писатель Глебычев получил примерно в том же возрасте. И пройдя через ту же круговерть авантюр, что и будущий комендант Томска. Хоть тут середина и не 18 века, а 20-го, и нет князей, цариц и масонов. Зато есть «синьор Бо-Бо», певший «то в одном, то в другом автобусе арии из опер», Мальвина, окончившая речное училище и ходившая по улицам «в тельняшке, в речном кителе и в белой фуражке с крабом», фарцовщик Карл Маркс с «дворянского этажа», любитель «девочек», орущий в постельном экстазе «жеребячьим криком» на весь этаж, Шарль Иванович Бамбин, выглядевший «не то заграничным нищим, не то Че Геварой» После «Надену я…» — «Прощаль», роман о Томске начала 20 века, историческим уже не кажется: незадачливый простолюдин и плут Федька Салов или вор по рождению и убеждению Аркашка Папафилов находятся в равных сюжетных условиях с купцами Смирновым и Гадаловым, университетскими профессорами, с Потаниным и Шишковым. Климычеву вновь удалось собрать такой дружный ансамбль персонажей, самодвижущийся механизм романа, похожий на часовой, что множество подробностей, деталей быта эпохи, ее людей, больших и малых «работают» на этот «механизм» бесперебойно. В мелочах не тонешь. Такой же ансамбль и механизм приводит в действие Климычев и в «Поцелуе Даздрапермы» — романе авантюрном уже в ином смысле. Несмотря на то, что известные томские писатели могут узнать себя в героях этого романа, Климычев все же его публикует. Чтобы поняли, наконец, что писал он все эти годы не исторические, автобиографические или сатирические романы, а авантюры. Вернее, «авентюры», а это уже совсем другое. Если не впадать в буквализм современного словарного значения слова («рискованное и сомнительное дело, предпринятое в расчете на случайный успех»), а вспомнить седые эпические времена «Песни о Нибелунгах», т.е. немецких рыцарях и их деяниях, в которой не главы, а именно «авентюры». Они нарочно так хитро устроены (сложная система рифмовки и чередования строк и строф), чтобы сделать чтение более комфортным и создать «интонацию неотвратимого движения вперед» (В.Г. Адмони). Климычеву же как раз и важно это вечное движение длиной в роман. Оно не случайно или бесцельно, а отражает течение жизни, в котором ее (жизни) смысл, собственно, и заключается. 3) …северный — в Томске. На самом деле полюсов в жизни Климычева было много. Обо всех не узнаешь, особенно в опубликованных биографиях писателя. Сам он тоже скуп на подробности. Наверное, потому, что делал биографией свои книги. А там можно побывать везде и в любом обличии: уроженцем пригорода Авиньона Франции 18 века алхимиком Девильневом или шведского Гетеборга конца 19 века ученым Улафом Страленбергом из романа «Томские тайны». Иногда Климычев проговаривается прямым текстом: «Мечтал ехать в Москву, нездоровье не пустило». Так что главной биографией писателя остался Томск. 4) …скитальцы и бродяги. Легко заподозрить Климычева в том, что он «вопреки традициям русской словесности героизирует авантюристов, людей без чести и совести». Сие написал другой томич, писатель С. Заплавный. Который не почувствовал стихийного характера творчества Климычева, где жизнь предстает в чистом виде, в образе «голого», т.е. лишенного социального, правового и т.д. статуса человека. А. Казаркин, известный томский филолог-сибиревед, называет такого героя «никакой человек, маргинал», почему-то относя его к деградировавшему лит. типу «лишнего человека». Но на окончательный приговор, на собственное мнение автор обзора «Вехи литературной жизни Томска» так и не решился: «Традиционалисты не приемлют то, что нет грани между забавным и отталкивающим, между исторической явью и фантазией. Здесь видят пример неуважительного отношения к истории, характерного для эпохи постмодерна». Вспомним историю с «Тихим светом», художника книги и ее редакторов — то же недоумение, непонимание. Кроме ощущения какой-то энергетики, динамичности, изначальной слитности положительного и отрицательного, плохого и хорошего. Тут можно процитировать давнее высказывание А. Воронского об одном из авторов «Сиб. огней» 20-х годов: «Не пойму, что это у вас такое — реализм, не реализм… не пойму…». Видимо, сибирская проза и поэзия такова, что не вмещается в рамки привычных схем: реализм, постмодернизм, «грубый натурализм» и т. д. Такой своеобычностью можно бы только гордиться. Но хочется классичности, новых Г. Гребенщиковых, А. Новоселовых, В. Шишковых. Хотя Гребенщиков, можно сказать, героизировал разбойника в великолепной, восторгавшей, например, К. Бальмонта, «Былине о Микуле Буяновиче», а Вяч. Шишков в «Ватаге» — «красного бандита» Рогова-Зыкова. Причем Шишкову пришлось потом специально оправдываться, что «зыковщина» только «горькая накипь в народном движении». Так, может, прав все-таки Л. Троцкий, который еще в 1927 году сказал, что «сибиряки — запойные певцы мощи стихии и слабости человека», что отражается в «необузданном половодье образов и слов». Не будем ставить точки в этом разговоре о творчестве Климычева, в котором у нас поучаствовало столько светлых умов. 5) …Тамска-Томска. В Томске «Поцелуй Даздрапермы» очень не любят. Считают роман и неудачным, и некорректным (мягко говоря!), и чуть ли не завершающим писательскую карьеру Климычева. В этом видна предвзятость, изъян взгляда изнутри, всегда однобокого. Во взгляде извне свои преимущества: лучше чувствуешь творческое задание автора — обобщить лицо в тип, дать картину жизни провинциального писателя, которому нравится быть провинциальным. Но к которому автор тем не менее испытывает искреннюю, теплую любовь. Ту «скрытую теплоту патриотизма», о которой писал Л. Толстой в «Войне и мире». Ведь «член писорга» Мамичев, руководитель лит. кружка при Политехническом институте, учит людей поэзии — «науке любви», а не ненависти. 6) …как поэт. Теперь Климычев как поэт почему-то в «Сиб. огнях» не печатается. И потому хочется напомнить одно из самых «свежих» и личных стихов Климычева «Анкеты» (1982), хотя бы частично: «Заполняя длинные анкеты / Не лауреат различных премий, / Я, не избиравшийся в советы, / Вспомнил, сколько было в жизни терний. / Вот вопросы: был ли за границей, / Знаю ль языки, имею ль степень. / Помню, как мороз в Усть-Куте злится, / Как пылают в Казахстане степи. / Много по России пота, крови / Пролил на работах я различных. / Малость понимаю по-коровьи, / Научился понимать по-птичьи. // Воду пил из бочажка, из бочки, / Ночевал по старым баням летом, / В землю я вписал посевов строчки, / Вот анкеты были, так анкеты!..» 7) …климычевским Томском. В Москву Климычев стремился, но ее же и разлюбил за наплевательское отношение к сибирским талантам. Так же столицу любил / не любил и М. Булгаков, который в «Мастере и Маргарите» наслал на нее Воланда и Ко и учинил там ряд погромов. Но и воспел, так что москвичи Булгаковым теперь бахвалятся: Музей на Патриарших прудах, элитное булгоковедение и т. д. и т. п. Какой бы роман Климычева вы ни читали, можете найти там своих Воландов (например, граф Загорский в «Прощали»), Берлиозов (Лука Балдонин или Иван Осотов из «Даздрапермы»), Иванов Бездомных (Глебычев из «Надену я…»). В конце концов, Томск ведь город тайн и легенд. Да и сам Борис Николаевич Климычев, плоть от плоти своего таинственного города, человек и писатель еще не разгаданный. Пусть он таким и остается, а мы его будем читать и разгадывать. Ведь и читать, и разгадывать можно только то, что нравится.
|
