МЕНЯ КРЕСТИЛ КНЯЗЬ

Я родился 1 июня 1930 года в городе Томске в семье, которая характерна для сибирского города таежного города.  Здесь ведь  почти все  были ссыльные, беглые, или переселенцы. Дед по отцу Николай Федорович Климычев был народником, сбежал из Саратова от столыпинских репрессий. Под видом погорельца добрался до Екатеринбурга, а оттуда поездом приехал в Томск. Супруга его Анастасия, была дворянка, в ужасе от переселения в Сибирь, заболев, она отравилась по дороге. Дед в Томске прожил недолго, работал приказчиком в универмаге Второва, простудился на охоте и умер, оставив шесть сыновей, старшему из которых было семнадцать.

            Мой отец был младшим, и когда ему исполнилось десять лет, его отдали в опекунство к часовщику Бавыкину. Он был у хозяина за няньку, дворника, уборщицу, за собаку, за кошку, вобщем – за все. За это Бывыкин  по достижении отцом двадцатилетия должен был выдать отцу комплект часового инструмента, и диплом часового мастера.

            Однако, когда отцу исполнилось восемнадцать случилась революция и Бавыкин сбежал за границу. Отец    стал часовщиком самостоятельно. А женился он на дочери донского казака Ивана Ивановича Карунина, переселившегося вместе с другими казаками с Дона в Сибирь в село Поломошное на реке Томи. Мама Матрена Ивановна приехала в Томск поступать на курсы делопроизводителей, и сразу же вышла замуж за моего отца. Иван Иванович зятя  даже видеть не пожелал. А когда на Дону началось восстание, отправился туда вместе с другими казаками, в результате чего попал на строительство Беломорканала, отбыл долгий срок, доехал до станции Тайга и был там кем-то убит.

        Вот в такой семье я рос. Отец и мать любили искусство, оба хорошо играли на гитаре, и прочих струнных инструментах. Во время НЭПа отец даже подрабатывал тем, что выступал в кинотеатре «Интим» с пеним романсов и куплетов.

            В доме почти не было мебели, а все стены были заняты стеллажами с книгами. Зимними вечерами все читали по очереди вслух. Отец, мать, отцовы братья, и их жены. Лет с пяти в этих чтеньях стал чтецом и я. И не самым плохим чтецом!

    Дом наш Тверская 5 находился возле рыбной, чистой речки. По вечерам на горушке возле берега гудели майские жуки, букетики цветов на палочках в наших руках. Куканы рыбы. Отнесём домой, идём кататься на калитке, которая гремит тяжёлой цепью. В любые дожди и снега не ржавела эта цепь. Отец говорил, что сковали её в далёкие времена, когда начинался наш город. Тогда древние калитки запирались такими цепями. Ещё возле многих оград торчали из земли металлические столбики с выемкой и шишкой наверху. За них было удобно привязывать лошадей. А оказалось, что это были стволы древних пушек. Железо это казалось лакированным.

       По Гусевским мосткам - на Войлочную заимку, короткая улочка, протянувшаяся у самой реки. С той стороны лучше клевало. Кудрявый бородач стоял в воде, штаны были закатаны высоко. Отец спросил:

    -На какую наживку?

    - На пикуля! - ответил вполголоса кудрявый.

Кудрявый жил на Войлочной. Он заметил, что пока мой отец ловит рыбу, моя мать усаживается на косогоре с томиком в руке...

И он пригласил отца, и мать к себе пить чай. Звали кудрявого Николаем, и был он иеромонахом. Жил в избе на Войлочной со своей тётушкой.

Тут были тёмные лики икон, и сверкало полировкой пианино. Рыбу сняли с двух куканов и зажарили на одной сковороде. Тётушка кудрявого в простой одежде всё равно выглядела непросто. Это даже я почувствовал. И после еды мать попросила её сыграть. Она склонялась над фортепиано ещё и ещё. Сыграв очередную пьесу, спрашивала:

           - А это?

Иногда мать или отец называли произведение. Хлопала в ладоши. Играла она в основном Чайковского. Позднее, когда лучше познакомились, она рассказала, что  её родственница баронесса фон Бок долгие годы переписывалась с Чайковским, хотя никогда с ним не виделась...

Ночами отец с матерью шептались, я подслушивал. Что-то странное. Иеромонах был прежде офицером. Врагом, значит? Тётушка - баронесса с нерусской фамилией. Монаха и звали-то на самом деле не так. И был он в каких-то там лагерях. А после в ссылке.

  Аникита Ширинский-Шихматов как белогвардеец отбыл срок в Яцском лагере, прибыв Томск, с 1936 года устроился в Троицкой церкви псаломщиком. Вскоре стал там же настоятелем. Принял постриг переименовался в иеромонаха Николая. Искал себе прихожан среди жителей Войлочной заимки, на - Тверской и на Петропавловской. Отец и мать не очень-то стремились посещать в церковь, они были молоды, да и на работе их за это не похвалили бы, но из любопытства - бывали. Каким-то образом князь уговорил их окрестить меня. Мой креститель сказал:

-Воду подогрейте!

Я засомневался:

-Ошпаришь?

Он дал мне попробовать воду пальцем, сказав:

- Отчего же? Не в бане. Я же богу служу, мне обманывать запрещено...

 - А почему у тебя волосы, как у женщины? - спросил я.

- Я священник, мне положен благолепный вид…

В тот год закрыли  Воскресенскую церковь. И Ширинский-Шихматов отдал её настоятелю один придел в своей церкви.

            Когда отец с матерью узнали, что Троицкую церковь посещает поэт Николай Клюев, то захотели познакомиться с ним. Еще бы! У нас все знали наизусть стихи Есенина, пели романсы на его слова, а тут –друг Есенина!

      И вот Клюев пришел в гости к нам! Одет он был в какую-то  поношенную поддевку, на ногах – стоптанные сапоги. Большая голова, лоб с залысинами, соседи приняли его за нищего, не хотели пускать в дом.

          Вообще-то Клюева сначала сослали в  северный городишко Колпашево. Несколько месяцев спустя собратья-писатели сумели выхлопотать для поэта перевод в Томск. Теперь у него больше было возможностей, ведь нашлись же мои родители, желавшие его послушать! И угощали, и денег дали на обзаведенье. А он, увидев на стене фотографию, на которой он был запечатлен вместе с Есениным, все повторял: «Сережа», «мы с Сережей». Потом он читал стихи, мне они были не очень понятны, я сказал, что «Конька-горбунка»  ему не написать.

            Он не обиделся, сказал, что подрасту, может, тогда и его стихи пойму.

Я готовился идти в школу. Хотя занятия должны были начаться только через месяц, мне уже все купили: ранец, аспидную доску, грифель, тетрадки.

А однажды ночью я спокойно спал в своей кроватке детской, я из нее давно вырос, а новую мне еще не купили - дорого, мол, вырастет до взрослой, уж тогда и купим. Вот спал я, а ноги были продеты сквозь перекладины спинки кровати - не вмещались. И тут вдруг вспыхнул свет.

    - Ну что вы! - возмутился я, но умолк, увидев в комнате двух воен­ных, один стоял у дверей, другой будил мать и отца. Что я тогда подумал? К нам часто приходили гости, случалось, что появлялись они и поздно ночью, особенно отцовы братья или приезжие из других городов, которые когда-то с отцом давно дружили. И тогда начинались рукопожатия, вос­поминания и выпивка. Я обрадовался и крикнул:

- К папе пограничники пришли! Вставай, пап! К тебе!

- Чему радуешься, дурак! - сказала мать. Она была бледна, но смот­рела спокойно и строго. - Чему ты радуешься? Какие это пограничники? Пограничники на границе стоят, родину охраняют, а эти... Они ходят по ночам и детей сиротами делают.

Одному из военных это сильно не понравилось, он насупился и ска­зал:

- Гражданка, прекратите вражескую агитацию!

 - Какая уж тут агитация! - махнула рукой мать. - Вас, что ли, мне агитировать? Вы - машина, механизм, колесики...

- Гражданка! - грозно сказал военный. Второй успокоительно загово­рил:

- Там разберутся...

- Да уж вы разберетесь... кого взяли, никто еще не вернулся. Для галочки в отчете и забираете...

- Гражданка, последний раз говорю, прекратите вражескую агита­цию! - заорал первый военный.

Отец проснулся окончательно, поспешно одеваясь, он сказал:

- Мотя, прекрати, ошибка вышла. Разберутся...

- Детей сиротами делают! - яростно закричала мать. - Агитация! - Вот спасибо, удружили! - иронически сказала мать, пошла к шкафу и стала выкидывать оттуда папки с документами: - Почитайте вот. Служил он в Красной Армии - грамота, на работе - стахановец, нигде ни одного замечания... рабочий, не дворянин и капиталист. Кого хватаете?

- Гражданка! Сядьте на тот вон стул и не вставайте, документы мы сами просмотрим, без вас...

           И тут один военный поднял меня с кровати, а второй принялся ворошить мою постель. Я соображал, вспоминал. В одной книжке было написано, что вот так революционеры прятали прокламации в детскую постельку. Но жандарм догадался, взял ребенка на руки, а другой жандарм эту постельку обшарил. Ситуация была та же. Только в моей постельке листовок не было, да и на руки меня не взяли - великоват. Я просто стоял возле кроватки, дрожа от холода.

Военные обшаривали нашу квартиру очень долго. Я снова лег в кро­вать и неожиданно для себя вновь уснул. Меня разбудила мать:

- Посмотри на отца-то, попрощайся, может, больше не увидишь никогда.

На другой день к нам пришел домхоз по фамилии Штанев. Он давно набивался в приятели отцу. Он нам эту квартиру на втором этаже и устроил, за что отец ему починил часы да еще другие подарил. Матери Штанев раньше всегда целовал руку. Теперь обратился к ней официально:

       - Гражданка, вы выселяетесь из этой квартиры как семья врага народа.

Два верзилы в широченных штанах и тяжелых смазных сапогах принялись хватать наши вещи и таскать, лестница у нас была крутая, в два оборота, спускать тяжести неудобно. Штанев сказал:

- Вышвыривайте прямо в окно!

Во дворе зазвенело осколками наше трюмо, ломались, падая сундуки, шкафы.

Была уже поздняя осень, ночи были холодные. Где было нам ночевать? Конечно, кто-нибудь из родственников на ночлег пустил бы, но нельзя было оставить вещи, растащат ведь все до последней ложки. Никто к нам не подходил, никто ничего не спрашивал. Все боялись. Мы были хуже прокаженных.

           Пригласила нас к себе ночевать Агафья Васильевна Дубинина, она ни одной фразы не могла выговорить без мата, но душа у нее, видать, была добрая и бесстрашная.

  Мать ходила в разные инстанции. Но никто, ничего не мог ей сказать.

       И уже в начале зимы отец вдруг вернулся. Однажды, когда отца вели по коридору с допроса, он увидел большого энкэвэдэшного начальника, приехавшего из Новосибирска проверять местных чекистов. В начальнике этом отец признал друга своего детства. Вместе сиротствовали. Тот тоже узнал отца и спросил машинально:

- Николай, ты как тут?

- Это тебя надо спросить, - ответил отец.

- Ладно, я твое дело посмотрю...

 С тех пор отца словно подменили. Я детским сердцем чувствовал, что его терзает  что-то страшное.

Я часто расспрашивал отца о том, что было в том или ином здании. Про одно здание он говорить не хотел. А однажды сказал загадочно:

- Тут, сынка, людей мучили.

- Кто мучил? Белые - красных? - догадался я.

- Да нет.

- Красные - белых?

-         Русские - русских, потому, что дураки! -  с неожиданной злостью сказал он. И добавил:

- Борька, меня ведь опять взять могут. Они так делают, отпустят и - опять, уже совсем. Борька, ты учись только на "отлично", понял? Они ведь и членов семей не щадят... - Потом в отчаянье махнул рукой:

       - Ах! Да ничего ты еще не понимаешь!..

В1941 году, когда началась война, друзья-приятели решили устроить отца в артиллерийское училище - ремонтировать оптику. Специалистов по ремонту оптики на фронт не брали. Но отец отказался от брони, сам побежал в военкомат, попросил отправить на фронт.

Перед отъездом на фронт отец еще раз вспомнил страшный подвал, там людей набивали в конурки так, что можно было только стоять. Броса­ли в камеры шкуру, всю завшивленную, чтобы людям стало еще тошнее. Он рассказал, что его арестовали по одному делу вместе с Клюевым и Ширинским-Шихматовым по обвинению в создании повстанческой монархической группы. Всех, конечно, уже расстреляли, а ему повезло: вот на фронт идет!

Отец погиб зимой сорок первого на Ленинградском направлении, неизвестно где, ни могилки, ни места, куда можно было бы приехать, поклониться.  А меня все грызет мысль: не сам ли он под пулю подставился? Я и сегодня помню, с каким трагическим отчаяньем вполголоса он говорил мне:

-Борька, они ведь и членов семей не щадят...

Отец погиб, мать вскоре заболела и умерла. А меня судьба шпыняла по разным закоулкам, часто не было ни хлеба, ни крыши, над головой. Много всего пережил, вернулся в свой город через много лет, больным, старым.  Но как-то пригодился своему городу, присвоили звание почетного гражданина. Может, и не заслужил. А только об этом не мечтали ни отец, ни мать, ни я сам.

А четыре года назад в городе Благовещенске у моей дочери, заместителя редактора газеты «Амурской Правды» родился сын. Белокурый и кудрявый. И моя дочь назвала его Никитой.