Борис КЛИМЫЧЕВ: «ДАЖЕ В ДРУГОЙ ГАЛАКТИКЕ»

интервью

Борис Николаевич... Обычно при упоминании этих инициалов воображение моментально рисует образ нашего незабвенного первого президента. Однако сегодня мы побеседуем с другим Б.Н.9 но тоже вершителем судеб. Просто люди, живущие под его опекой, — литературные персонажи, а страна, которой он распряжается, художественная проза. Знакомьтесь: председатель Томской писательской организации Борис Николаевич Климычев.

— Борис Николаевич, у вас чрез­вычайно насыщенная биография: ря­дом с вами происходили легендар­ные события, вы побывали во мно­жестве городов. А с чего именно началось ваше творчество?

— О, это сложный вопрос. Навер­ное, со всего — от жизни. Когда я учился в школе, всё было совсем не так, как сейчас. Не было телевидения; радио — и то в зачаточном состоя­нии1 у нас висела какал-то тарелка, которая хрипела так, что ничего не­возможно было разобрать Но я всё равно становился на табурет, плотно прикладывал ухо и вслушивался. Вот так я знакомился, в основном, с по­эзией, с песнями, с классикой, хотя было и другое приобщение к искусст­ву, более свойственное для молодёжи.

— Наверное, тогдашняя моло­дежь больше читала, а не пропадала на дискотеках?

— Да молодежь — она же и есть молодежь. У вас сейчас дискотеки, а у нас были клубы, танцплощадки с такими же разборками, драками и по­боищами. Тем более, что тогда я жил в шахтёрском городе Караганде, а шахтёрские города.— это всегда кри­минальные столицы. У нас, так же, как и сейчас, была своя блатная ро­мантика. Тогда это был парень в кеп­ке с золотым зубом и, разумеется, с гитарой. Вот мы, пацанва, тоже про­падали где-то по сараям, подальше от взрослых, и там пели свои песни.

— Свои песни? А вы не показы­вали их кому-то из взрослых поэтов?

— Тогда сделать это было очень сложно, потому что молодёжных ли-тобъединений не было. Вот сейчас вы можете заниматься со взрослыми пи­сателями, я же впервые встретился с таким человеком, только когда спус­тя три года после армии начал рабо­тать в газете «Комсомолец Туркме­нистана». Это был известный поэт Юрий Рябинин, который, можно ска­зать, и стал моим литературным про­светителем. Благодаря ему я познакомился с Есениным, Пастернаком, открыл для себя новые горизонты. Наверное, всё это и стало для меня первыми шагами творческого пути

— А вы помните ваше первое про­изведение?

— Нет, не помню, потому что это были какие-то беспомощные стихи, которые я писал в классе так первом, во втором А прозу я начал писать гораздо позднее, потому что проза требует большего жизненного опыта для того, чтобы точнее создавать об­разы героев.

— Значит раньше вам ближе была поэзия?

— Не то, чтобы ближе. Просто я никогда не мог работать в стол Если я понимал, что то, что я пишу, не может быть опубликовано, я сразу пе­реставал над этим мучиться. Когда я с вдохновением писал прозу, потом приходил к человеку, а он мне гово­рил: «Да тебя за это посадят!» — я задумывался и сразу переходил на по­эзию, потому что в ней нет такой силь­ной конкретики и проще высказать свои мысли, высказать себя.

— То есть большинство ваших произведений автобиографичны?

— По-моему, любые произведения автобиографичны. Даже если писате­ли-фантасты улетают куда-то в дру­гие измерения, им никуда не уйти от собственных взглядов на вещи, жиз­ненного опыта, мировоззрения. Даже в другой галактике писатель не уй­дёт от самого себя

— А что автобиографично в «Том­ских тайнах»-?

— Ну, сам Томск. Если бы я не знал этого города, то не смог бы об­рисовать какие-то декорации, не смог бы изобразить людей, живущих в этом городе, не мог бы уловить саму томс­кую жизнь. Томск же, вообще, инте­ресный город. Издавна он был как бы форпостом России на востоке, и сюда ссылали пленных, неугодных, дисси­дентов, поэтому население здесь все­гда было отчаянное, неординарное. Сибирские Афины, как-никак.

— О греческих Афинах сществу-ет очень много мифов, а о наших Си­бирских Афинах есть легенды?

— Легенд на самом деле очень мно­го Одни из них полностью вымышленные, другие же повествуют о ре­альных событиях Я расскажу о том, что было на самом деле. В одном из своих произведений я использовал историю томского разбойника Мухи­на. Он был из числа сосланных сюда каторжан, осуждённых не за какие-то громкие преступления. Это были люди, которые, подобно английскому Робин Гуду, нападали на обозы куп­цов, крали золото, драгоценности, а потом на праздники раздавали их бед­някам, в печную трубу закидывали, привязывали к форточке Долгое вре­мя этот разбойник был неуловим, по­тому что всё у него было очень хоро­шо продумано. Но в конце концов его всё-таки поймали и повесили на столб с крутящимся колесом, чтобы всем было видно, а потом сняли и кинули в ров. На самом деле у меня об этом рассказывается намного трогательнее, потому что у Мухина была ещё лю­бовь к девушке-крестьянке... Печаль­ная история... Нет, неблагодарное дело пересказывать легенды, лучше прочи­тайте «Мухин бугор».

— Откуда вы так много знаете про Томск?

— Нy, во-первых, я здесь вырос, а ещё у меня отец был томич, дед был томич. Они мне многое рассказали о Томске: как в старину назывались улицы, какие люди здесь жили. Меня всегда интересовал родной город, а собирать о нём легенды для меня ув­лекательно.

— А какие у вас вообще увлече­ния помимо литературы?

— Гитара. Наверное, из молодос­ти. Хотите, я вам сыграю?

— Очень!

(Интересно, а другой Борис Ни­колаевич так умеет?!)

Олеся ГОЛОВАЦКАЯ.

интервью газ. "ШТУДИЯ" сентябрь 2002

— Награждение я воспринял не просто как оценку былого своего творчества. Мне дали "почетного" как бы авансом — за книги, которые о Томске ещё обязательно напишу. Потому что родился здесь, вырос, здесь мои корни. Долгое время ски­тался — так сложилась судьба. Жил в Казахстане, на Дальнем Востоке, в Туркмении. И все же вернулся в Томск, не мог не вернуться... Когда на Думе мне вручали Диплом и "по­четный" билет с гербом Томска, в от­ветном слове я прочитал стихи Мая­ковского:

Землю, где воздух сладок,

как мёд,

бросишь и мчишь, колеся,

а землю, с которой вместе мёрз,

вовек разлюбить нельзя.

Этим все сказано.

— Новое звание даёт какие-то льготы?

— Вот насчет льгот, откровенно скажу, не знаю. Вместе со мной "по­четного" получал профессор Чуча-лин, тот поинтересовался: какие у нас права и обязанности? Хотелось бы прочитать "Положение". Но нам ответили, что "Положение" устаре­ло... Какие там льготы? Важен сам факт получения звания.

— Вы сказали о корнях. А как глубоко вросли они в томскую землю?

— Не так чтоб глубоко. Мой дед по отцу был народоволец. Где-то под Саратовом арендовал у одной поме­щицы большой участок земли, чтоб свести лес под пашню. Там у него бы­ла лесопильня, бондарная мастер­ская — делали бочки, гнали дёготь. Ну, и типография, конечно, имелась. Что-то печатали недозволенное. Дед увлекался идеями освобождения на­рода, хотя сам был не из простых: происходил из обедневшего дворян­ского рода.

— И в итоге его сослали?

— Когда в городе начались аре­сты, дед поступил хитроумно. Соб­рал своих детей — старшему было тогда лет четырнадцать, вымазал их в угле и саже, нарядил в рваньё. И по­шли они, как погорельцы, в сторону Урала. Добрались до Екатеринбурга. Сели там на поезд, доехали до Том­ска. То ли жил тут кто из знакомых, то ли денег не хватило дальше ехать, не знаю. Так дед оказался здесь, чудом избежав ареста.

— У многих в Томске жили деды. Но мало кто интересовался историей города. Еще меньше — тех, кто запечатлел её в повестях и рассказах, как вы...

— Любовь к Томску привили роди­тели. Сколько помню, они всегда за­писывали легенды, песни, прибаут­ки. Обсуждали историю города. И не только они — у отца было семь братьев, все жили здесь до войны. У каждого — интереснейшая судьба, каждый знал о городе что-то свое. Соберутся, и давай рассказывать, а я, естественно, слушаю. Один из братьев, Венедикт, бывший эсер, ин­тересовался архитектурой, работал строителем. Известную-в городе "пя-тихатку", общежитие для аспирантов университета, строил он. Это сейчас здание в таком жалком состоянии, а тогда оно было одним из лучших в го­роде. Дом будущего! Там имелась фабрика-кухня, прачечная, много че­го еще...

— Значит, вы стали писать о Томске, потому что накопился материал?

— Думаю, в любом случае Томск вошел бы в мое творчество. Ведь здесь осталась частица меня: по этим переулкам я ходил, здесь бе­гал с друзьями, которые тоже инте­ресовались городскими легенда­ми, сказаниями. Когда разбирали стену Алексеевского монастыря, каждый посчитал своим долгом притащить домой древний кирпич. Собирали всё: значки, марки, от­крытки, пачки от сигарет. Сарай был вечно набит всяким хламом... К сожалению, в своих долгих стран­ствиях я ничего почти не сохранил. А жаль: теперь этим коллекциям не было бы цены.

Интерес к истории города застав­лял расширять кругозор. Мы часто ходили в краеведческий музей, посе­щали картинную галерею, где во вре­мя войны разместилось армейское училище...

— К тому времени Томск утратил значение Сибирских Афин. Превратился в глухой провинциальный городок.

— Нет, не согласен. Ни до войны, ни после ощущения глуши не возни­кало. Началась война, сюда эвакуи­ровали заводы. Понаехало много мо­сквичей, ленинградцев, они прив­несли что-то своё. Да и раньше так было — в русско-японскую, импери­алистическую. Даже в войну 1812 го­да. Беженцы, ссыльные, военно­пленные постоянно вливали свежую кровь. Кого здесь только не было! Немцы, поляки, австрийцы, венгры. Этот котел постоянно бурлил, кипел. И знаете, что получилось? Во время последней войны корреспондент Би-би-си Александр Верт писал: "Одна­жды я попал в часть, куда прибыл госпиталь из Томска. Там были такие красивые девушки, каких прежде я нигде никогда не видел". Вот вам ре­зультат смешения кровей.

— А как же Эренбург? Ведь он описывал совсем другой Томск.

— Эренбург увидел, что где-то продают черный хлеб, и решил, что белого хлеба томичи не видели. Его

БИОГРАФИЯ Г< В СУДЬБЕ ЕГО I

впечатления очень субъективны: он замечал лишь то, что хотел. Деревян­ные тротуары, покосившиеся забо­ры, неприкаянных стариков. Но и то­гда в городе был университет, здесь жило много ссыльных дворян, вооб­ще интересных людей. Томск и тогда был особым, уникальным городом.

— Когда уже в зрелом возрасте вы стали писать, отношение к истории формировалось своеобразное. Её следовало осмысливать заново, в соответствии с "Кратким курсом". Но вы-то были воспитаны иначе, вы знали цену достоверности.

— У меня всегда было критиче­ское отношение к тому, что говорила и делала власть. Не скажу, что на­строены мы были оппозиционно — нет, конечно. Но в нашей семье при­нято было говорить открыто обо всем, что происходит. Включая нега­тивные моменты. Моя мать ненави­дела Сталина — иначе, чем "гуталин-щик", его не называла. Знала, что в Москве на каждом шагу выходцы из Кавказа чистят сапоги, и нарекла так вождя. Надо учесть, что была она из донских казачек, тут еще примеши-н     валась обида за земляков. Ну, и отец был того же мнения. Считал, что строить так социализм нельзя. Доб­рое дело грязными методами — не-

ь    допустимо.

— Цензура вас как писателя а    коснулась?

— Безусловно. И вырезали, и за-t прещали, и стращали. Не пускали в печать многие безобидные, каза­лось бы, вещи. Моя первая книга бы­ла о войне, любви и дружбе. Роман под названием "Часы деревянные с боем". Рукопись попала в Новоси­бирское издательство, там ее долго мурыжили: это, говорили, нельзя, и это. Почему — не понятно. Кто жил в Москве, мог похлопотать в ЦК или где-то еще, а туг все боялись собст­венной тени. И запрещали всё без разбора. "Сделайте главным персо­нажем мальчика, пусть будет дет­ская повесть, — сказали мне. — И пусть в конце обязательно будет Ин­тернационал. Без этого нельзя". Что было делать? Так хотелось, чтобы вышла книга о Томске. Приходилось соглашаться на все эти нелепые ус­ловия. Кстати, стихи я стал писать во многом оттого, что не мог до конца высказаться в прозе.

— У вас вышло шесть книг о Томске. Собираетесь что-то переиздавать?

— Все зависит от денег. Поиск спонсорских средств пока малоуспе­шен. Вот и последняя рукопись "за­висла". В администрации, куда обра­щался, обнадежили, но ничего так и не вышло. Роман пролежал уже с год. Правда, за это время его приняли в печать два журнала: "Сибирские ог­ни" и красноярское издание "Дни и ночи". Это роман "Маркиз де Томск" — книга о французе, томском комен­данте де Вильнове. Человеке инте­ресной судьбы, выходце из древнего дворянского рода, к которому при­надлежали довольно известные лю­ди: турецкий посол, адмирал, которо­го разбили англичане, другие.

— Слышал, будто французы заинтересовались вашей последней книгой?

— Да, в одном научном сборнике поместили мою статью. Но книгу из­дать не решились...

— К сегодняшнему дню вы исчерпали свой исторический материал или нет?

— Ни в коем случае! Он неисчер­паем. Я не написал даже сотой долитого, что хотел. Есть писатели — тот же Пришвин, которых занимает тема природы, которым присущ романти­ческий взгляд на жизнь. У меня иной склад. Мне всегда был интересен че­ловек в его развитии, воспитании чувств. Страдания, борьба, жизнь, как она есть, — вот что меня, как че­ловека пишущего, притягивало...

— И притягивает вот уже больше сорока лет?

— Первые свои стихи я напечатал в карагандинской газете в 1948 году. Потом много работал в качестве жур­налиста, пока не сделал литературу своим ремеслом. Произошло это в 1978 году, когда вступил в творче­ский Союз.

— А чуть раньше оказались на томском Севере. Расскажите об этом подробнее.

— В один прекрасный день вызы­вает меня Александр Ефимович Ку-динов. Он возглавлял тогда в обкоме сектор печати, а прежде был редак­тором газеты "Правда Ильича", где я какое-то время работал. Вызвал и говорит: в Стрежевом требуется ре­дактор. Романтика, Север и всё та­кое прочее. Не долго думая, согла­сился. И редактировал газету "Том­ский нефтяник" месяцев восемь, по­том уволился по состоянию здоро­вья. Газета была немудрящая, но пользовалась популярностью. В ки­осках не залеживалась. Она была людям нужна, это чувствовалось. И я знал, что делаю важное, нужное де­ло. Ощущал себя в центре событий — человеком, который живет не зря.

В Стрежевой привозили извест­ных артистов, писателей. Жизнь бур­лила, и газета — хорошо ли, плохо — отражала события. Я мотался по промыслам, летал в Александров­ское , где была типография... Что еще запомнилось? Магазины, сделанные на скорую руку, в которых ничего не было, когда привозили чашки-плош­ки, за ними бились в очередях по-страшному. Деревянный кинотеатр, куда билеты брали за неделю. Водка, которую, несмотря на "сухой закон", везли из Нижневартовска, продавая потом втридорога. Мясо, которое к весне, чтоб не пропало, рубили всю­ду прямо на улице на деревянных чурбачках, после чего весь Сгреже-вой объедался мясным...

Первое время я ночевал прямо в парткоме. До тех пор, пока не нагря­нул Лигачев. Однажды ранним утром стучат в дверь. Открываю — первый секретарь со свитой. "Кто такой? Ре­дактор газеты? Почему здесь?" А у меня под головой — подшивка "Правды", вместо одеяла — пальто. "Да вот, — говорю, — вполне доволен ночлегом". Мне, конечно, давали ме­сто в общежитии, нотам невозможно было жить: кавардак, хлопанье две­рью. "Непорядок!" — сказал Лигачев и пошел дальше. Но, видно, сделал, кому надо, внушение: переселили меня в деревянный жилой дом. В квартиру "на подселение", где все удобства — также на улице, но жить можно, ничего...

—До этого вы жили в Ашхабаде, где страшная жара, потом оказались на Севере, где жуткий мороз. Где было труднее?

— Везде свои трудности, хотя... В Ашхабаде, наверное, было тяжелее: от жары там нигде не спрячешься, пекло—месяцев восемь. А от холода на Севере спасались даже на про­мыслах. Отогреешься в вагончике — и снова на мороз.

— Все же Ашхабад вошел в вашу прозу, а Стрежевой, я считаю, нет.

— Ну, как же, а "Мой старый Томск", где большой кусок посвящен томскому Северу?

— Борис Николаевич, если не секрет, какой будет ваша новая книга, о чем?

— Готовлю материал для книги об очень любопытном периоде, кото­рый, кроме Зазубрина, никто из си­бирских писателей не касался. О времени, когда Томск переходил из рук в руки пять раз: то белые его зай­мут, то красные, то анархисты. Бе­зумно интересное время. И судьбы не менее интересные: братья Пепеляевы, Потанин. Пишу от­дельные фрагменты, работаю с до­кументами, читаю исторические ис­следования. Что-то из всего этого, думаю, должно получиться.

Виктор Юшковский, газета  "Томская нефть"  2002 г.