Договориться о встрече с живописцем Василием Семенихиным, заслуженным художником России, оказалось непросто: телефона у него нет.

«Как так получилось?» — спросила я, когда наша встреча все же состоялась. Василий Николаевич рукой махнул: «Если даже за подарок Брежневу мне телефона не поставили, то, видно, не судьба». И рассказал следующую историю.

Когда Советский Союз готовился торжественно отметить семидесятилетие дорогого Леонида Ильича, к амурским художникам обратился тогдашний первый секретарь обкома партии С. С. Авраменко с просьбой нарисовать картину, на которой была бы запечатлена и оставлена на века встреча Л. И. Брежнева со строителями БАМа на станции Сковородино. Коллега Семенихина, который был коммунистом, с энтузиазмом согласился. В соавторы он пригласил Василия Николаевича.

— Да сто лет мне это не надо, у меня совсем другие планы, — воспротивился было Семенихин.

— Не глупи, соглашайся, — уговаривал коллега, — телефон себе пробьешь хот бы.

Замаячивший призрак телефона и стал, в конце концов, решающим аргументом. Договорились с соавтором, что эскизы каждый сделает свои. Семенихин добросовестно съездил несколько раз в Сковородино, выполнил натурные зарисовки, разыскал героев труда, которые должны были, по мысли заказчика, олицетворять счастливых покорителей голубой тайги, попросил их попозировать. А когда пришел срок идти с эскизами в обком, выяснилось, что соавтор к этому… не готов. Семенихин товарища подводить не стал, взял свои работы — и в высокие кабинеты.

Степан Степанович Авраменко собрал у себя целый консилиум. Художник разложил эскизы.

— Что скажете, товарищи? — поинтересовался Степан Степанович у собравшихся.

Те ответили дружным гробовым молчанием.

— А мне кажется, что очень удачно получилось, — продолжил Авраменко через минуту. — И Леонид Ильич выглядит выходцем из среды трудового народа. И в том, что он положил руку на плечо молодого строителя БАМа, чувствуется тепло, лирично…

Все согласно закивали. Срок для написания картины дали небольшой — пятнадцать дней. Потом сократили до десяти. Семенихин, помня про обещанный телефон, не роптал, старался, как мог. Картину вставили в шикарнейшую раму и увезли в Москву — вручать всенародному юбиляру.

«А телефон?» — робко поинтересовался живописец спустя какое-то время. «Да где ж ты раньше был? — изумились в обкоме. — Когда Авраменко эскизы смотрел, тогда и надо было про телефон вспомнить. Куй железо, пока горячо!» — «Я не кузнец, я художник», — обиделся Семенихин.

Пробиваться на ковер к первому со своими нуждами он не стал — такое не в его характере. В конце концов, он-то слово свое сдержал, и это для него главное. Но до сих пор живет без телефона.

Верность слову, сила характера — это из семьи, от отца. Отец, участник трех войн, был по натуре своей человеком воинственным. В гражданскую он служил в кавалерии у Буденного, в честь сего всю жизнь носил буденовские усы. Погиб в 1942 году под Москвой. Пошел на войну добровольцем, хотя у него бронь была: во-первых, он заведовал хлебокомбинатом в Кемерове, во-вторых, его рука, шашкой порубленная, сгибалась с трудом. Но он был патриотом.

И двое старших братьев Василия тоже ушли на фронт добровольцами, Гришу призвали, а пятнадцатилетний Петя бежал на войну тайком от всех. Оба брата вернулись героями, груди обоих были в орденах да медалях. К слову, брат Гриша, попавший на Тихоокеанский флот, когда шли бои на Орловско-Курской дуге, написал начальству рапорт, чтобы его бригаду послали именно туда. Не случайно: хоть и выросли дети в Кемерове, в Сибири, но родители были родом с Орловщины. Так что защищал Гриша исконные дедовские земли и дважды был ранен. А последняя медаль — медаль «За отвагу» — Григория Семенихина нашла после его смерти.

— Написать бы их всех, — задумывается Василий Николаевич. — Ни отца, ни братьев уже нет в живых. Одна медаль, что пришла после жизни и осталась…

Василий любил отца безумно. Сам готов был вслед за ним на войну бежать, несмотря не свои девять годочков. Но отец велел оставаться дома, ходить в школу, помогать матери. Ослушаться, нарушить данное отцу обещание, мальчик не смел. Мог только плакать от бессилия. Мама, чтобы отвлечь ребенка от грустных мыслей, повела его в магазин. Там были настоящие масляные краски, правда, уцененные. Василий Николаевич говорит, что в тот момент запах красок пленил его навечно.

Первый свой рисунок он тоже помнит до сих пор: срисовал с книжки «Прометея прикованного» и живописно его раскрасил. Показал ребятам. Тем понравилось. Этот первый успех его окрылил, опыты продолжились. С тех пор с бумагой и красками он не расставался. В самые голодные годы продавал свою хлебную карточку, чтобы купить краски, — так рисовать хотелось!

После семи классов он пошел в профтехшколу, учиться на сапожника. В свободное время ходил в зоопарк, зарисовывать повадки зверей. В один из таких походов познакомил художником-профессионалом Виктором Зевакиным. Тот привел паренька в художественные мастерские. Посмотрели там на Васины ромашки, которые он страшно любил рисовать, на пейзажи с натюрмортами и решили брать его учеником. А годы послевоенные, дисциплина строгая. Василию надо на кожмехе по полученной профессии три года отработать, как положено. Но ему повезло. Его начальник-обувщик сам был художников в душе и любил на досуге… мастерить кукол. С Василием они быстро нашли общий язык. Сапожник-профессионал пошел на должностной подлог и отпустил парня в художники с легкой душой.

Василий Николаевич вспоминает, что ему, вообще-то, везло на добрых людей, которые могли поддерживать в критический момент. Однажды, когда он, уже будучи признанным художником, членом союза, правда без образования, устал от соперничества с выпускниками художественных академий, от постоянных подначек, от зависти, разбил этюдник, раздарил краски и пошел на Кемеровский химкомбинат устраиваться. Главный инженер, увидев его, обрадовался:

— Вася, ты рисовать к нам пришел?

Василий Николаевич объяснил, мол, так и так, примите на работу, вот заявление. Привел его главный инженер в отдел кадров и прилюдно это заявление превратил в клочки.

— Ты опомнись! У тебя же призвание! То, что можешь ты, далеко не каждый может!

В общем, убедил. Василий Николаевич ему до сих пор благодарен. Он всего год проработал в художественных мастерских — грунтовал холсты, делал подмалевки, в свободное время рисовал. И на первой же выставке занял призовое место. А потом была еще одна областная выставка, где его снова премировали.

— У нас студия была сильная, — рассказывает Василий Николаевич, — руководил ею Павел Чернов, ученик известного художника Иогансона, Он нас заставлял серьезно работать — не просто копировать действительность, а стараться почувствовать сначала, что тебя в этой действительности «зацепило», чтобы внести в будущую картину момент собственных переживаний. Иначе получится такая работа, что на нее раз глянешь — и больше не захочешь. А ведь перед полотнами великих мастеров люди стоят часами.

Учиться на художника он поехал в Свердловск. Привез этюды, работы, композиции. Приняли без экзаменов. Проблема была лишь в том, что скопленные на учебу деньги Василий дома позабыл. А общежития студентам не давали. Ни на квартиру устроиться, ни прокормиться без денег было невозможно. Ему посоветовали ехать в Нижний Тагил. Там есть такое же училище, в городок поменьше, и люди там добрее.

До Тагила — ночь на поезде. Залез Василий с этюдником и холстами, скрученными в рулон, в углярку — ящик под вагоном. Так и доехал. В кабинет директора художественно-промышленного училища вошел невысокий паренек, чумазый, как кочегар, от угольной пыли, в подаренной братом военной фуражке, все время наползавшей на глаза, и сказал, что хочет тут учиться. «Возвращайся-ка ты домой, курс мы уже набрали, занятия идут…»

Может, и уехал бы Василий ни с чем, если бы не еще одна счастливая встреча. В тот момент дверь распахнулась и вошел преподаватель живописи Бенгард.

— Какой пацан забавный… — протянул он, глянув на Семенихина. — А это у тебя что?

Василий тихо развернул холсты. Весь кабинет оказался окутан клубами угольной сажи и копоти. Василий показал сперва рисунки и портреты, потом наброски животных.

— Чьи работы? Твои? Если не врешь, то очень интересно… Ладно, если хочешь учиться, вот тебе мыло и полотенце, умоешься — и в класс.

Класс воспринял новичка настороженно. На занятии, где рисовали с натуры, ему не хватило места, и он со своим планшетом присел прямо у ног позировавшего мужчины. Выбранный ракурс оказался необычным, Василий выстроил портрет анатомически, определил свет и тень, долго накладывал штрих, и к концу занятия портрет был готов. Преподаватель его очень хвалил и ставил в пример другим. А Семенихин думал: «Мне бы живописи дождаться, там бы я себя показал».

И точно — на живописи он выложился максимально, показал себя, чем сразу же завоевал авторитет у ребят и педагогов. «Зачисляем", — сказал директор.

Так он стал художником. Работал в мастерских худфонда, писал портреты членов Политбюро и копии с классиков по заказам организаций, занимался творчеством, активно участвовал в выставках. Критики всегда хвалили его за мастерство, за собственное видение и оригинальность. Он часто ездил в творческие командировки по стране. Особенно Василия Николаевича привлекал восток. Девять лет подряд он ездил в Среднюю Азию, где ему знаком каждый уголок. Был влюблен в восточное зодчество с его минаретами и башнями, в особый, ни на что не похожий свет, заливающий азиатские города и базары. В 1969 году за серию работ «Древний Самарканд» стал лауреатом премии обкома комсомола «Молодость Кузбасса». Позже восточный цикл продолжился в персональных выставках, подготовленных по итогам путешествий в Индию и Непал.

Любимым жанром стал промышленный пейзаж. В отличие от пейзажа лирического это особая среда, особый цветовой образ, особый сгусток энергии, в котором деятельность природы и человека слились воедино. Можно спорить о том, благо или зло несет такое содружество природы и человека, пугать грядущими экологическими катастрофами. Но невозможно не залюбоваться усмирением стихии на той же плотине Зейской ГЭС или тем, как ловко вписывается одинокое селение Улгэн в сказку серебристых вековечных гор на диком бреге Селемджи. Увиденный с высоты птичьего полета поселок, таинственный и отчужденный, был перенесен на холст умной кистью живописца. Кстати, за работу «Поселок Улгэн», побывавшую на всероссийской выставке «Север — любовь моя», и серию картин «Амурские дали» художник В. Н. Семенихин стал лауреатом областной премии в области культуры и искусства за 1999 год.

Любителем промышленного пейзажа Василий Николаевич стал в Кузбассе, промышленном гиганте, где небо пронизано вертикальными штрихами бесконечных труб и раскрашено клубами оранжево-сизого дыма самых ядовитых оттенков.

И когда в 1977 году приехал в Благовещенск, он сначала ахнул: «А что я здесь писать буду? Равнину да кустики-березки?» Но поездив по области, он полюбил самобытную амурскую действительность, которая открывается в своей поэтической красоте и неповторимости не сразу и не каждому.

А в Благовещенск он решил переезжать из Кемерова, где он был признанным и именитым, входившим в десятку лучших художников России, только потому, что здесь решено было создавать отделение Союза художников и нужны были маститые кадры. А может, и судьба привела. В Благовещенске впервые он побывал в 1953 году, когда был в армии и служил в Куйбышевке-Восточной. Тогда их привезли в Благовещенск во время наводнения, чтобы спасать население от разбушевавшейся стихии. Городок показался маленьким, старым, камерным. А когда приехал сюда уже с семьей в 1997-м, жена сразу сказала: «Здесь как в раю». Еще бы — трава зеленая, воздух прозрачный, все залито солнцем. Остались. Не жалеют.

В Амурской области за эти годы у Василия Николаевича состоялось более двадцати персональных выставок, его работы есть и в Третьяковской галерее, и в Музее Революции в Москве, закуплены многими музеями России. Стал художником и активно работает его сын Евгений. Когда я попросила Василия Николаевича посчитать написанные им за всю его жизнь работы, он только рассмеялся — это невозможно. Даже количество выставок, в которых он участвовал, и то не счесть. Но в космос он по-прежнему, как и в годы молодости, взял бы три самых дорогих вещи: этюдник, карандаш и холст.