Борис Климычев

Главы из романа «Поцелуй Даздрапермы»

4. НЕ НИЖЕ ПОДПОЛКОВНИКА

В старый новый год мы с Тиной Даниловной уселись в автобус, я держал в руках кошелку, в которой были упрятаны две бутылки шампанского, кольцо колбасы и пара батонов. В конце Иркутского тракта сияли огни пятиэтажек, которые народ прозвал «Хрущовками». Знакомая Тины Даниловны жила на пятом этаже, я еле успевал за спутницей, и пятого этажа достиг с перебоями сердца. Тина Даниловна нажала кнопку звонка. Дверь открыла женщина в мини-юбочке, в туфлях «на платформе» с пышной прической, причем половина прически была - соломенного цвета, а другая половина - черного. Я понял, что это – «писк моды». Это меня насторожило. Начитанная? Чего же она в сорок с лишним лет модничает, как шестнадцатилетняя? Да ведь и молодые девчонки не все так ходят, а только самые глупенькие. Меня как бы оглушила меблировка квартиры. Хрустальные люстры, румынский гарнитур с угловыми диванами, торшеры, вазоны, ковры, нарядная елка возле балконного окна, но во всем великолепии нигде не видно ни книжного шкафа, ни даже полочки с книгами. Кудрявая болонка соскочила с дивана и весело засуетилась у наших ног. После того, как Тина Даниловна познакомила меня с полубрюнеткой-полублондинкой, хозяйка дома пригласила нас за стол: - Вы припозднились с визитом, уже без пятнадцати двенадцать. - Это мы так и рассчитали, чтобы не скучать, а сразу начать праздник! – пояснила Тина Даниловна. По дороге она мне открыла свой коварный план. После того, как она меня познакомит с Элеонорой Викторовной, и мы выпьем за новый старый год, Тина Даниловна скажет, что у нее болеет дочка, что вообще-то – правда. Я должен буду по телефону вызвать такси. Тина Даниловна оставит нас вдвоем. И тогда уж все будет зависеть от меня. Мужчина во всяком застолье обязан раскупоривать шампанское. Я эту обязанность принимаю со страхом. В южном городе мой товарищ однажды в большой компании откупоривал шампанское. Холодильников тогда не было, а юг, есть юг: шампанское было теплым. И пробка выстрелила прямо в глаз юной красавице, в результате чего, та осталась без глаза. Скандал был невероятный! Я осторожно взял бутылку, направив её горлышком в сторону от моих дам. Прижимая пробку большим пальцем, я тихонько открутил и снял свинцовую проволоку. Затем стал раскачивать пробку в горлышке, одновременно подавая вверх по миллиметру, еще, еще. Наконец раздался глухой хлопок, и вино с торжественным шипеньем полилось в бокалы. Не пролилось ни капли. - Чувствуется опыт! – заметила Элеонора Викторовна. - Что есть, то есть! - скромно согласился я. - Мне еще не приходилось общаться с писателями, - сказала Элеонора Викторовна, - у нас декан что-то пишет, но он же не член союза писателей. - Петр Сергеевич – член! – явно гордясь мной, подтвердила мой статус Тина Даниловна. Хрустальные бокалы приятно зазвенели. Шампанское покупал я сам, оно было полусухое. Сухого не нашлось. Крепленое вино я терпеть не могу. Я вообще сторонник сухих вин. На юге к ним приучился. До этого, читая в книге про сухое вино, я представлял себе такой бурый порошок, который надо разводить водой. Но в Ашхабаде тамошняя золотая молодежь разъяснила мне – что, почем. Хемингуэй писал, что лучший способ потратить деньги, это купить шампанское. Я предпочитаю марочный рислинг. В Томске его не продают, кроме того, в новый год полагается пить шампанское. А так хорошо цедить потихонечку рислинг, закусывая его подсахаренными пластиками лимона! Элеонора Викторовна нажала наращенным наманикюренным ногтем золоченую кнопку, из тумбочки выдвинулся проигрыватель, игла сама опустилась на диск. Зазвучало танго. А я все о её ногтях думал. Для чего иные модницы наклеивают поверх данных природой ногтей - длинные пластмассовые? Разве это красиво? Вообще, глядя на лапу собаки или курицы, я иногда думаю: это те же человечьи ногти, только приспособленные для собачьей или куриной жизни. Животные свои когти никогда не стригут, не красят, не видоизменяют. Зачем человеку отращивать длинный ноготь, или даже удлинять его искусственной наклейкой? Зачем окрашивать в кровавый цвет? Получаются уже не ногти, а как бы когти, да еще красные, розовые или же перламутровые. Кошмарный сон! - Дамское танго! – объявила Тина Даниловна, - она многозначительно посмотрела на свою знакомую. И вот мы с университетской машинисткой уже танцуем. Танго – мой любимый танец. Еще в армии я приобщился к танцевальному искусству, занимаясь в кружке. Мы там изучали и танцевали разные народные танцы: краковяк, молдовеняску, гопака, русскую, и конечно, знойное аргентинское танго. Моими партнершами там были офицерские жены, мужья их нередко бывали в качестве зрителей, это немножко сковывало, но танго заставляло забыть всё. Длинные скользящие шаги, сменяющиеся короткими, неожиданные повороты и наклоны. Причем преподаватель говорил, что каждый может творить свое танго по-своему. Тут допустима импровизация, если она, разумеется, талантливая. Машинистка танцевала танго примитивно, я пытался придать танцу должный шарм, но не получалось: Элеонора Викторовна была тяжела на ходу, как комод. - Я еще не была знакома с настоящим писателем, - сказала она, - я мало об этом знаю. Каков месячный доход писателя? - Разве в доходе дело? – парировал я. - Я была замужем за майором, - сообщила Элеонора Викторовна, - он получал четыреста, плюс всё, что положено по аттестату, плюс командировочные. - Куда же девался товарищ майор? - У нас вышли разногласия. Мы только что получили в Тамске квартиру, я заняла интересную должность в университете, и тут моего майора решили перевести в далекий таежный гарнизон, с присвоением ему звания подполковника. Но я не поехала с ним, мне надоело мотаться по таежным углам, там и людей культурных мало, и жилищные условия не те. Я развелась с ним. Осталась вот в этой двухкомнатной квартире одна. У меня, между прочим, хорошая мебель. - Мебель я вижу. Хорошая, действительно. У Вас не было детей? - Не было, - подтвердила она, - но вы не ответили на вопрос: какой оклад у писателя? - А какой бы вы хотели? - Если бы я не развелась с майором, я бы сейчас была женой подполковника. Он вполне может дослужиться в своей тайге и до полковника. Я так и сказала себе: если я выйду снова замуж, то муж должен быть чином не ниже подполковника. Я думаю, теперь меня устроил бы муж с окладом в шестьсот рублей в месяц, но ведь писатели, наверное, получают значительно больше? - Конечно, больше! – заверил я ёё, хотя и знал, что по статистике доход среднего российского писателя составлял в то время семьдесят рублей в месяц. Конечно, были писатели, которые получали и шестьсот рэ в месяц, и тысячу, но большинство перебивалось с воды на хлеб. Может, они зря открыли дверь в литературу, но выходить в эту дверь обратно никто из них не желал. Почетно же быть писателем! Игла совершила по черной дорожке пластинки последний круг. Музыка кончилась. Тина Даниловна показывала мне глазами телефон, мол, сейчас я скажу про больную дочь, и вы мне такси вызовете. Но я её опередил: - Спасибо вам огромное, Элеонора Викторовна, за гостеприимство. Славно мы новый старый год встретили. Очень рад был познакомиться. Мне надо Тину Даниловну до дома проводить, да и самому домой подаваться. Мне завтра утром рано на работу надо. - Да я понимаю. Вот моя визитная карточка можете, позвонить. Я рассыпался в благодарностях. Тина Даниловна несколько была озадачена нарушившимся сценарием наших действий. На улице она спросила: - Не понравилась? Она, по-моему, очень даже ничего. - Ничего, но почему-то двуцветная. -Это сейчас модно, она еще не старая. - Ей нужен муж с окладом в шестьсот рублей в месяц. Увы, я зарабатываю в шесть раз меньше. Я не смог ей признаться в этом, она бы упала в обморок. Ага! Вон и такси! Я поднял руку. Шофер затормозил. Вскоре мы были уже в захламленном дворе бывшей картонажной фабрики. Я рассчитался с таксистом. Тина Даниловна сказала: - Зачем же вы его отпустили? - А у меня больше денег нет! – я же не подполковник! И вообще, сначала я должен доставить вас прямо в ваше жилище, а уж потом потихоньку побреду до своего писательского чердака. - Ну нет, у меня переночуете, а то в такое время и убить могут. Опять Тина Даниловна стучала в ставень. Девочки спали крепко и стучать пришлось долго. Потом мы прошли в коридор, ждали, когда девочки отстегнут все щеколды и крючки. Быстро заскочили в комнату, заперлись, и я привычно расположился на раскладушке, не помышляя о поцелуях и прочих глупостях. Человек с моим доходом должен об этом думать как можно меньше.

 5. ПИСОРГ ПЕВОМАЙСКИЙ

Первого мая я решил посмотреть, как наш Авдей стоит на правительственной трибуне. Я в демонстрациях обычно не участвую. Мне это в армии надоело. Поднимали в два ночи и гнали в какой-то закоулок. Выдавали автоматы с заваренными стволами, учебные. Усаживали в кузова «Студебеккеров». До самого утра добивались ровной линии голов и стволов. Ох! Не дай Бог! Теперь я пристроился к колонне работников сельского хозяйства и прошел мимо трибуны. Да! Смотрится Авдей на трибуне! У него и плащ, и шляпа и кашне точно такие, как у партийных начальников. Здорово! Я отделился от колонны, и стал под деревом в сквере Революции. Сквер пока что был оцеплен милиционерами. Граждане должны были рассасываться в улицы и переулки подальше от площади, от трибуны. На площади все еще стоял невообразимый гул от праздничных оркестров и приветствий. Я невольно вспомнил, что вот здесь на площади прежде действовал фонтан под называнием: «Дружба народов». Огромный «земной шар» поддерживали: черный негр, белый человек, желтый человек, и - красный, вероятно, индеец. Из шара вырывался фонтан. Осенью проливные дожди промочили алебастр, ударили страшные морозы и «Дружба народов» развалилась. Первым почему-то упал «негр». Обком приказал экстренно убрать развалину и возвести новый фонтан. Теперь был изваян из алебастра мальчик, обнимающий огромную, оскалившуюся рыбу. На хребте у нее располагались пилообразные наросты, а из пасти над чашей била струя фонтана. Глядя на эту рыбу, я сам не раз испытывал некоторый страх, А дети и подавно не могли понять замысла неизвестного ваятеля. Им казалось, что эта ужасная рыба поймала маленького мальчика, обливает его водой, и вот-вот начнет пилить его своим хребтом и кусать острыми зубами. Малыши ревмя ревели, убегая от фонтана. И мальчик с рыбой исчез. Я до сих пор не знаю: какой породы была «рыба»? Это было похоже на синтез акулы и осетра. После этого начальство решило больше не экспериментировать с фонтанами и велело сделать здесь просто большую клумбу. Авдей подошел ко мне, сказал: - Айда в писорг! -Милиция не пропустит, - сказал я. -Айда! – повторил Авдей, - зашагал впереди меня, он склонил голову, как упрямый бык, и ноздри его раздувались, от него припахивало одеколоном и коньяком. Милиционеры не только не остановили нас, но взяли под козырек. Вот мы и в писорге. В уголке возле книжного стеллажа пил чай мусульманин Ромка. Он хотя и отсидел срок в тюрьме, но спиртное не употреблял ни при какой погоде. Да ему и как шоферу выпивать не полагалось. Азалия Львовна со знанием дела сняла шкуру с нескольких копченых омулей, порезала треугольными ломтями хлеб, в центре стола поставила четыре бутылки столичной. Пока она хлопотала, в писорге появились импозантный художник Сергей Мешалкин, крепыш Фома Тебенякин, вертлявый Паша Крокусов, брат Авдея – Викентий и ветеран организации широкоротый, женоподобный Иван Осотов. У него были зачесанные назад длинные, густые, влажноватые волосы. Хотя это было первое мая, когда в Тамске еще не жарко, пиджак Осотова подмышками был мокр от пота. Но это ветерана не смущало, он был доволен собой и важен. - Выпьем за пролетариев всего мира! – поднял свой бокал Авдей Данилович, - пролетарии всех стран соединяйтесь! Наши стаканы, соединяясь, радостно звякнули. Им пришлось соединяться и звенеть еще не раз. За моей спиной был стеллаж с книгами. Я выразил восторг по поводу того, что в нашей писательской библиотеке много редких изданий, справочников и словарей. Но Азалия Львовна тотчас охладила мой пыл: -Нашу библиотеку Петрушка кастрировал. -Какой Петрушка? - Какой до Авдея Даниловича был ответственным секретарем! Я уже знал, что десять лет назад, в шестьдесят третьем году, в Тамске было всего два писателя: Петя Тызарачев и Иван Осотов. Для создания организации нужно не менее трех писарчуков. И наш земляк, столичный писательский бог Михей Маркин, мигом принял в СП одного университетского литературоведа-профессора. Так в Тамске возник писорг, в составе трех человек. Тогда Маркин призвал писателей СССР создать при тамском писорге библиотеку. Подхалимы всей страны слали для этой библиотеки книги. Библиотека имела раритеты: старинные тома энциклопедий, словарей, исторических и географических редкостей. Были в ней книги Фишера и Палласа, Ломоносова и Державина, изданные в дремучие времена Елизаветы и Екатерины, книги Карамзина, Соловьева, Костомарова. Азалия Львовна сказала: -Как Петрушка узнал, что его снимают, так стал грузить в писательскую «Волгу» дорогие книжки. Отвёз домой тысячу книг. И тысячу привёз. Он, гад, припер расхристанные, старые учебники по всем предметам с третьего по десятый класс, устаревшие партийные и профсоюзные справочники, пособия для доярок. Ну и сука! Авдей со стуком поставил свой стакан на стол: - У-у, остяк, проклятый! Я его за эту библиотеку убил бы! Засужу, засажу! - Он только наполовину остяк, а наполовину – русский, - сообщила Азалия Львовна. - А вы-то куда смотрели? – спросил я её. -Куда, куда! На говенные пруда! Я не материально-ответственное лицо. Я что, его в сортир должна была за руку водить? Да ведь у него ключи были от писорга. Я уйду домой, он приедет на казенной «Волге» и грузит в неё, что хочет. Кто ему что скажет, если он хозяин организации? Вот он Авдюше книги по списку и передал. В списке книг - пять тысяч и в наличии столько же… - Посажу! – повторил Авдей свирепо. - Остынь! – сказала Азалия, - обкомпарт это дело раскрутить не даст. Не хватало еще, чтобы у нас писателей за воровство судили! -Ну, морду набью! - А это уже другое дело. Я еще раз оглядел книжный стеллаж. Несмотря на ограбление, библиотека была солидная. Кроме книг разных классиков на полках были книги и тамских писателей. Только я свою книжку туда не решался поместить: уж больно тощая. Потный Иван Осотов достал блокнотик и карандаш и стал что-то торопливо черкать. «Вот, каналья, на ходу романы кропает!» – подумалось мне. Роман Осотова «Бремя судьбы» был так толст, что под ним прогнулась полка стеллажа. Я косил глазом на золоченые буквы: «Иван Осотов», и зеленел от зависти. Если мою стихотворную книжонку поместить на эту полку, она там просто испарится, как капельная лужица. И как это люди умудряются такие толстенные книги писать? Недавно я прочел «Бремя судьбы», хотел понять - технологию. В романе юный колхозник Упорнов мечтал вступить в партию. Его в партию не принимали, ибо прабабушка Упорнова двести лет назад была замужем за мельником- владельцем частного производства. Получалось, что Упорнов социально неблагонадежен. Но он работал, как зверь, в восемьдесят раз перекрывал нормы пахоты. С лемехов валились черные пласты земли. И под одним из пластов лежал новенький партбилет. И вот уже наш герой - секретарь парткома, вот он - уже возглавляет райком. И жена от него ушла, и было персональное дело. Но наш герой был упорным и всё преодолел. Бремя своей судьбы он нес достойно. Я такой роман, конечно, не смог бы написать, события романа были так далеки от моей жизни, как некая неведомая галактика. То ли от водки, то ли от зависти у меня разболелась голова. Авдей Данилович сказал: - Друзья мои! Водка кончилась. Едем на природу, в Ромашово, там у лесничего, ну, совершенно убийственный самогон! Выпьешь стакан, словно кувалдой по балде дали! От трех стаканов даже я отрубаюсь. Но что характерно, утром голова абсолютно не болит. Самогон с дымком, прямо из аппарата, как вспомню, так слюнки текут. Ромка, запрягай! Мусульманин Ромка, тихо сидевший в своем углу, вскочил: -Бусделано, Авдей Данилович! В машину мы влезли ввосьмером, это называется: набились, как сельди в бочку. Я сидел на коленях у Тебенякина, притиснутый жарким плечом Авдея, к не менее горячему плечу романиста Осотова. Только Ромка разместился свободно на шоферском месте. Он гнал машину со страшной скоростью и руль крутил локтями. Мне это казалось опасным: вдруг баранка крутанется, вырвавшись из под локтей? Ромка мои сомнения отметал односложно: - Не бзди! Мы умчались в пригородные места, где пахло треснувшими почками, из которых вылупились новенькие зеленые листья. Зацветали сирень и черемуха, их молочные кисти особенно торжественно смотрелись на фоне стены черных пихт, и холмов по которым спускались к дороге сибирские кедры. Невидимый волшебник нагрел воздух предместья и напоил дивными ароматами. - Горовой, это, действительно, гора! – сказал Авдей, - сейчас приедем, убедитесь. Это ходячий материал для повести или романа. Выполз из самой темной глубины народа. - Из попы что ли? – сострил Тебенякин. Авдей Данилович не обратил на это внимания. И продолжал: - Вырос он в северной тайге на лесоучастке. Охотник, травник, и вообще знаток леса. Он мне близок по духу. Приедем, покажу травку «манжетку», по ней ходим и в городе, и в деревне. А это – двигатель для усталого сердца. Вытянешь корешок, кожуру сдерешь – он красный. Заваривай, пей. Мертвого поднимет. Лучше чем женьшень какой или золотой корень Гоша Горовой мне ту травку показал. - Да, сказал Тебенякин, - спасибо тебе и ему. Я отвар красного корешка теще дал, так она чуть коньки не отбросила. Сердце заколотилось со страшной силой. Еле врачи отводились. - Дозировал неверно! – изрек Авдей, - а вообще Горовой знахарь, каких поискать. Пацана в кедраче убили. А кто? Концов не найти. Гоша сказал, что с убитым мальчиком потолкует, выяснит. Все думали: рехнулся лесничий! А он пошел на Мишину могилку, приложил к ней ухо, и Миша сквозь землю всё рассказал. На другой день убийц повязали. Вот! Но Гоше некогда с ментами путаться. Он ведь круглый год весь световой день в работе: пасека, теплицы, деготь, живица, кедровое масло, березовый сок. Какие у Гоши ягодники! Какой кедровый эликсир делает! Ореховую скорлупу на спирту настаивает, людей от бронхита лечит. Я где-то читал, что кедровые скорлупки на спирту - отличное средство для удаления волос с рук, с ног и так далее. Вот так Горовой полечит мне бронхит, и голова моя станет голой, как колено! Но я не сказал ничего Авдею, он человек увлеченный, не стоит его разочаровывать. Ромка, как бы спавший облокотившись на руль, а на самом деле гнавший машину на скорости не меньше ста двадцати километров в час, при въезде в бор как бы очнулся. Он сбавил скорость, взялся за руль правой рукой. Минут через двадцать тормоза взвизгнули, а клаксон прокатил гулкое эхо в бору. Дом лесника был построен поодаль от поселка, близь пруда. Майский вечер укутал всю округу синевой, могучие кедры, холмы и водоем едва угадывались в вечернем сумраке. Но возле дома на столбе из двух сращенных лесин ликующе сияла лампа никак не менее пятьсот ватт. Горовой, человек нескладный, мосластый, неопределенного возраста, с кустистыми демоническими бровями, сутулился в полукруге электрического света. Вокруг него, как торжественный эскорт, мельтешили мотыльки и прочие мелкие авиаторы. - Ну, молодец! – воскликнул Авдей Данилович, вылезая из машины, встречает, учуял сразу! - Машина гудит, далеко слышно, - сказал Горовой, раз в эту сторону едут, понятно, что ко мне, других домов тут нет. Ах, Ромашово, ах, пригород Тамска! Холмы увалы, кедрачи, среди которых затерялась старейшая здравница области. И заповедная зона с особенно пышными кедрачами, отражающимися в зеркале обширного пруда. На границе этой заповедной зоны и располагалось имение лесничего Георгия Георгиевича Горового. Именно – имение. Дом под остроконечной крышей крыт сияющей жестью. Он - как бы паровоз, тянущий за собой вагоны. К нему примыкают избы, избушки, сараи, сараюшки, тянущиеся вглубь громадного, просто бесконечного двора. Все срублено и пригнано добротно. Проведи ладонью хоть по стене баньки, хоть по перилам крылечка, не ощутишь ни сучка, ни задоринки. - Уже, поди, гнус донимает? - спросил лесного человека Авдей. - Ну ты же знаешь, что в кедраче гнуса почти нет. Профессор-ботаник Крылов не зря ведь шкафы для своего гербария сделал из кедра. Никакая тля коллекции не тронет. Я в своих амбарах, в складах, да и в баньке тоже полки из кедра делаю. Ласковое дерево, мягкое, обрабатывается, полируется хорошо. А ведь еще кедр и кормит нас, лечит. Это уж Господь наградил сибиряков таким деревом. Ну, ладно, соловьев баснями не кормят, праздник нынче. Скажу старухе, чтобы на стол накрывала. - Да уж скажи, а нам пока разреши твою механику поглядеть, писателям это видеть полезно. - Да что уж там за механика! У вас в городе вон какие заводы наворочены, разве вас нашими деревенскими побрякушками удивишь? Авдей Данилович поманил нас в одно из строений. Включил свет. Мы увидели нечто напоминавшее фантастический космический аппарат. Перед нами сверкал металлический никелированный цилиндр никак не меньше трех метров в диаметре. Он имел яйцеобразную вершину, и множество ручек, трубок, тумблеров и глазков с лампочками. Аппарат излучал тепло и внутри него слышалось какое-то шевеление. - Наутилус Помпилус! – сказал Георгий Георгиевич Горовой, - я в телевизоре это услышал, так и машинку свою окрестил. - Покажи в действии, - предложил Авдей. Георгий Георгиевич нажал одну кнопку, другую. Машина забулькала, зашептала. Внизу поворотный круг сделал оборот и тотчас под краник подкатила пузатая лабораторная колба. Краник сочно чмокнул и выдал зеленоватую струйку, которая текла точно в горлышко сосуда. Когда колба наполнилась, струйка исчезла. А внутри машины магнитофон голосом лесника произнес: - Перватч! Зер гут! Авдей взял колбу и стал наливать в стаканы. Аппарат запел голосом певца Михайлова: -Выпьем ей богу еще Последний в дорогу стакан! Мелодия застольной была торжественная и в то же время пьяный кураж в ней слышался. Я эту застольную считаю вредительской, у нас и без неё пьют избыточно. Тебенякин спросил: - А почему вы из нутра машины говорите с немецким прононсом? - Ну, как бы это сказать? – засмущался Георгий Георгиевич, - своим голосом говорить неудобно как-то. А слова у немца взял. Гостил у меня тут один, по обмену опытом, лесник из демократической Германии – Вилли Штрубель. - А перватч, в самом деле ничего! - сказал причмокнув романист Осотов, - доставая из кармана блокнот и карандаш. -Что это вы пишете? – насторожился Горовой. - Он писатель, вот пишет, - пояснил Тебенякин, - впечатления записывает, чтоб не забыть. - Такой первач забыть невозможно! – усмехнулся Авдей. Мы выпили по две стопки «перватча», потом Георгий Георгиевич показывал нам свое хозяйство. В одном домике у него была столярная мастерская, причем самые разнообразные инструменты были размещены в строгом порядке по стенам и стеллажам. Такой же порядок был в слесарной мастерской. Мы посмотрели омшаник, площадку для обработки кедровых шишек. Все процессы были механизированы и моторизованы. Вокруг усадьбы лесника был сварен двойной металлический забор, в пространстве между заборами бегали две огромные овчарки. - На отшибе живу, нельзя без охраны, - пояснил Горовой. - О! Это хозяин! Я ему поручил мою дачу охранять. -А где она? - полюбопытствовал я. - А вон! - указал Авдей на уложенный штабелями тес и брус. Сверху эта египетская пирамида была укрыта толем. - Я купил этот дом на лесозаводе в Тасино, привез и сложил во дворе у Горового. Строить буду вон там, в кедрачах возле пруда, - пояснил Авдей, - заповедная зона, никому там строить не разрешают, но Кузьма Фомич Тягачов понимает мой талант, скомандовал, чтобы не чинили мне препон. Вот в прошлом году летом мы с Викентием при помощи Георгия Георгиевича фундамент залили, а нынче летом и сам дом возведем, прорабом у нас будет Георгий Георгиевич. Будет готова дача, стану строчить там романы, а белочки и бурундуки будут в окна заглядывать. Шишек с кедров нападет столько, что успевай подбирать да шелушить. Вы же знаете, что кедровый орех мужскую силу в десять раз увеличивает. Горовой тут за десять лет двадцать кроватей сломал! - Преувеличиваешь! – потупился лесник. - Может, немножко и загнул, - согласился Авдей, - по-литературному это гиперболой называется. Но вообще ты, Гоша, молодец! Горовой пригласил всех пойти поужинать. В доме на стол накрывали две юных красавицы украинского типа. Я думал – это сестры, старшая и младшая. Но оказалось, что одна из них жена лесника-лешего, а другая его дочь. А лесник говорил: - Медвежатинки - вяленой, лосятинки - отварной. Брусничку в меду пробуйте, клюковку. Прошлогодняя, сохранилась в погребе. Ложки у меня деревянные, сам режу. Ягодку ими кушать хорошо, пища не окисляется. - Я тоже деревянными ложками пользуюсь! – сказал Авдей Данилович, - русичи жили здоровой жизнью: ели деревом с бересты. Жили в дереве и – никаких гвоздей! Спасибо Георгию Георгиевичу, он мне ложек нарезал на всю семью. А мухоморы-то есть у тебя, Гоша? - А то как же! Луша! Мухоморов Данилычу! Старшая красотка принесла в деревянном расписном блюде сушеные грибы. Авдей Данилович каждую стопку самогона закусывал горстью сушеных мухоморов. Он предлагал их всем нам. Но рискнул один лишь Крокусов. Он самоотверженно принялся жевать и глотать грибы. Чувствовалось, что ему противно, но он не хотел отставать от писательского начальника. Неожиданно глаза у Крокусова полезли из орбит, он запрокинул голову и сказал: -Вижу! - Чего видишь? – поинтересовался художник Сергей Мешалкин. - Америку! - И что там? - Бегают, маленькие, как мураши. -Кто? - Машинки и человечки. Домищи стоят большие и баба с факелом над морем расшиперилась. Тебенякин взял Крокусова подмышку: - Положу его под кедрами на раскладушечку, авось продышится. - Слабак! – сказал Авдей Данилович, - я этих мухоморов, чем больше съем, тем бодрее делаюсь. В прошлый раз на мухоморном топливе гирей работал. Тридцать раз выжал. - В три раза преувеличил, - сказал Тебенякин, - я же видел – десять раз было. - Тридцать! -Десять! - Ах, ты!.. Я тебя сейчас самого выжму! Авдей хотел поднять Тебенякина, тот не дался. Завязалась борьба, оба повалились на обеденный стол, он крякнул и развалился. Противники пожали руки, и пообещали Горовому наутро отремонтировать стол. Я заметил, что дочка лесника смотрит на Авдея во все глаза. Мне стало завидно. Но кто я такой, чтобы на меня смотрели юные красавицы? Авдей несколько романов написал, в Индии на слонах ездил. На Цейлоне был на чайных плантациях. Чайный лист прямо с дерева зубами рвал. Амбал. Двухпудовку выжимает. Спать нас уложили во дворе на раскладушках и топчанах. В кедраче было торжественно, как в храме. Я видел, как у подножия кедра складывал лапки бурундучок, словно молился. Скорее всего ел, что-нибудь. Его спинка была украшена черными полосами. Маленькое забавное существо. Вдруг гигантским прыжком из кустов на бурундука кинулся лохматый сибирский кот. Бурундучок полез вверх по стволу, но сорвался. Котище его поймал, утащил в кусты, стал жрать, с чавканьем и хрустом. Гадина! – мысленно ругал я кота. И на душе было скверно. Все же свежий лесной воздух вскоре сделал свое дело: нервы успокоились, я уснул. Ночью я проснулся и услышал, что Авдей зовет кого-то в сарай, а ему отвечает молодой, женский прерывающийся голос. И холодная игла зависти пронизала мое сердце.

6. КУСОК МАТЕРИНСКОЙ ГРУДИ

  ММой кружок в ПИССУАРе постепенно пополнялся слушателями. Я этим гордился. Наверное меня можно считать деятельным человеком. Преодолевая застенчивость, я пошел в редакцию областной партийной газеты. Её читает вся область, если там поместят заметку о моем кружке, слушатели валом повалят. В одном кабинете мне сказали, что в ПИССУАРе есть своя газета под названием «Режимщик» вот там-то моей заметке самое место. Я не сдался, кабинетов в редакции много, я стал обходить их один за другим. Мне там отвечали, мол, мы заняты, отдайте заметку в приемную, а уж там разберутся. Я отлично помнил, сколько моих стихов завязло в папках этой самой приемной. Обычно там отвечали, мол, подождите, придет литературный консультант, предадим ему, посмотрит, может, что-нибудь порекомендует к печати, если подойдет по теме. Годы шли, а никто и не думал разбираться с моими стихами и печатать их. Тоже будет и с заметкой. Я обошел все кабинеты, к главному редактору меня не пустили. Пришлось пойти в секретариат. Тех сотрудников, которые раньше отвергали мои статьи и заметки, там уже не было, а сидела там среднего роста и средних лет женщина, которая хоть и насмешливо, но все же заинтересованно со мной поговорила: - О! Поэты? Местные? А из какого места? Из разных? Всем славы хочется. А что – слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца…А вы уверены, что в вашем кружке вырастут новые Пушкины и Лермонтовы, или хотя бы Блоки и Пастернаки? Она вроде бы и посмеивалась надо мной, но все же пообещала напечатать заметку, да и отыскать в папках мои стихи, если ей какое-нибудь стихотворение понравится, то она и его опубликует. Прошло какое-то время и заметка моя действительно появилась в партийной газете. А публикации своих стихов я так и не дождался, то ли они этой незнакомой мне даме не понравились, то ли редактор не пропустил. Заметка помогла, и кружок мой стал понемногу расти. Жаль только, что на заседания не являлся Рафис, умеющий необыкновенно расписываться сразу двумя руками. Я тогда даже не спросил его на каком факультете он учится. Зато на очередное заседание Тина Даниловна привела давно обещанного прозаика. Звали его Иваном Карамовым. На вид ему было лет шестьдесят, он был приземист, крепок, суров. Выступать он отказался, сказав, что не в голосе, выступит в следующий раз, а сейчас других послушает. Заседание пошло своим чередом. Сначала выступил Вася Хруничев, Он уже вполне освоился в кружке, но еще не перестал дрыгать ногой и щелкать пальцами во время чтения стихов. Вот он щелкнул пальцами и выкрикнул: - Так значит! Вася вспотел, отер лоб грязным платком, потом протер полой пиджака очки, еще раз щелкнул пальцами и стал подвывать: Венера, с пленера, была для примера, Врата, позлота украшала Венера, Была изумрудна Венера глазами, Такое вы вечером видели сами, Какие бы не были мы пионеры Врата позлота украшали Венеры, Позлите, позлаты, позлюни, позляги, Побольше позлаты добавьте в бумаги! Я хотел объяснить Хруничеву, что его словотворчество носит весьма приблизительный характер, к примеру, что означает слово «позлота?» Чем оно лучше давно известного слова «позолота», разве не для размера изобрел новое слово автор? Вася Хруничев покраснел и стал утверждать именно так он и хотел написать, что именно в этой приблизительности и зарыта собака. - В поэзии собак зарывать не надо! – заразился я бациллой спора, хотя козе ясно, что руководитель с учениками не должен спорить, ничего из этого хорошего обычно не получается. Вася Хруничев стал уже краснее кумача, с его носа срывались капли пота, очки запотели, он хрипел: - Так именно я хотел, именно так вот, приблизительно, позлота! И никто не может запретить мне выразить себя, как я хочу, никогда, вот!.. Я успокоил Васю, сказав, что он прав, но не совсем. Вообще я давно уж заметил, что эта формула подходит ко многим случаям жизни. Стоит только людям сказать «вы правы, но не совсем» и они успокаиваются. За Васей выступила высоконькая женщина, худоватая, лицо её было бы даже красивым, если бы не было таким изможденным. Глядя на неё невольно вспоминались поликлиники, хамки, достающие иголки для шприцов из кипящей кастрюли, касторка, валидол и прочие такие не очень приятные вещи. Женщину звали Светланой Киянкиной. Прежде чем читать стихи, она сообщила: - Образование у меня хотя и заушное, но высшее, а работаю я библиотекарем в воинской части. Затем она прочла стихи: Теремки, теремки, Теремки резные, А на крышах петушки Поют жестяные. Все избушечки глядят Синими глазами А на лавочках сидят, Бабушки с вязаньем. Мне стихи понравились. Была в них душевность. Но какой же я ментор, если не посоветую что-либо ученику? Я сказал, что в слове «поют» ударение падает на первый слог, а это неправильно, кроме того, глазами - вязаньем – рифма очень приблизительная. И черт меня дернул за язык. Лицо Светланы Киянкиной покрылось багровыми пятнами, она метнулась к двери: - Если у меня образование заушное, то думаете, что можно мне всякое такое говорить? Приблизительная! Сами вы тут все приблизительные! Ударение! Сами вы все тут мешком из-за угла ударенные! Я выскочил за ней в коридор и стал объяснять, что я вовсе не хотел её обидеть, я ведь всем делаю замечания. У неё хорошие стихи, а я хочу, чтобы они стали еще лучше. - Думаете если я окончила пединститут заочно, то у меня и ума совсем нет? Надсмехаетесь надо мной? - она посмотрела на меня подозрительно. Я приложил руку к сердцу: - Клянусь! Я и не думал надсмехаться. Ох, как мне не хотелось терять слушателя! Что же это такое? С таким трудом нахожу людей, и вот, пожалуйста, сразу же теряю. Я ухватил Светлану Киянкину за костлявую руку и поволок за собой. Я сказал кружковцам, что Киянкина еще не привыкла к критике, но сейчас она послушает, как критикуют других, сама кого-нибудь покритикует и поймет, что мы всё делаем для быстрого профессионального роста наших авторов. - Ага! Так я вам и поверила! – сказала Светлана Киянкина, но все же опять уселась на свое место. Время заседания уже истекало, когда. Иван Карамов, грузный, с седоватым, но густым ежиком волос, с черными сумрачными глазами вдруг заявил о своем желании выступить. Сидел он, спрятав руки под столом, поочередно вглядывался то в одного, то в другого кружковца. Казалось этот Карамов какой-то гипнотизер, или естествоиспытатель. Я поглядел Карамову в глаза, словно в какую то бездну заглянул. Я невольно вспомнил объявление в зоологическом магазине. Оно предупреждало: не смотрите обезьяне в глаза, она это воспринимает, как вызов к бою, это её нервирует. - Могу я прочитать рассказ из жизни? – спросил Иван Карамов. - Можете, но соблюдайте регламент, нам вахтеры разрешают здесь находиться до девяти вечера, в нашем распоряжении пятнадцать минут, постарайтесь уложиться. - Неправомерно меня ограничивать! – заявил Иван Карамов, - я читаю не какие-нибудь там «врата-позлата», «петушки-гребешки», я читаю - из гущи жизни. Вася Хруничев побагровел, Светлана Киянкина позеленела, а Иван Карамов принялся читать: - В одной среднестатистической неблагополучной семье существовал юноша Ваня Караморский. Он был добрый сердцем, но постепенно его засасывала уголовная трясина. Он чувствовал, что гибнет, но его родная мама Анна Петровна говорила: «Ваня! Я поднимаю на ноги твоих сестер, ты старший, на тебя у меня уже не хватает сил!» Сердце Вани закаменело и он совершил уголовно преступление по статье тридцать два, пункт двадцать. Ваню заковали в наручники, посадили в камеру предварительного заключения, где среди уголовного мира он испытал ужасные мучения. И вот повели его в суд. Ваня был отгорожен от зала решетками, возле которых стояли два здоровенных милиционера. В зале в первом ряду сидела средних лет женщина в добротной одежде, которая внимательно смотрела то на Ваню, то на прокурора. Тот представитель юстиции имел безжизненный холодный взгляд, он потребовал для Вани девять лет строгого режима. Ваня сказал: - Граждане судьи позвольте мне попрощаться с моей милой мамочкой, вон она сидит в первом ряду! Суд разрешил Ване попрощаться с мамой. Ваня подошел к ней в сопровождении милиционеров. Ваня сказал: - Мама! Ты меня родила, позволь мне поцеловать на прощанье твою материнскую грудь! Мать встала и обнажила грудь. Ваня припал к ней. Вдруг мать вскрикнула, а Ваня сплюнул. На полу суда лежал и дымился большой, окровавленный кусок материнской груди. Суд удалился на совещание… Закончив чтение, Иван Карамов обвел всех своими мрачными глазами. - Жуть какая-то! - сказал побледневший Вася Хруничев, - этого не может быть, потому что не может быть никогда. Ты еще сосунок! – грубо сказал Иван Карамов, - это было, я, может, сам свидетель. - Но простите! – сказал я, - для чего же суду удаляться на совещание, если преступник откусил у матери кусок груди? - Вот для того и надо ему удаляться, чтобы решить: правильно откусил преступник, или же неправильно! – отвечал суровый Иван Карамов, - вы, видно, в суде сроду не бывали. - Это натурализм! – сказал я. Иван Карамов тут же послал мяч обратно: - Я писал с натуры. Мне захотелось спросить: не он ли и был тем самым парнем, который откусил большой кусок материнской груди? Но я ничего не спросил. И кружковцы стали разбирать рассказ Карамова довольно остро. Они склонялись к тому, что писатель никак не доказал вину матери в том, что бедного Ваню упрятали в кутузку. Надо было убедительно показать, что эта мать заслуживает того, чтобы ей откусывали грудь. Тина Даниловна неожиданно приняла сторону Ивана Карамова, Она сказала: - Рассказ написан чрезвычайно волнительно, я даже заплакала, так жалко мне Ваню и его маму. Не каждый писатель способен вызвать у слушателя слезы сопереживания своим рассказом.