Главы из ромаеа "Надену я черную шляпу"

 

4. ЖЕНИХИ СЕСТРЫ МАЛЬВИНЫ Гурий справлялся о моем здоровье по телефону. Он навестил меня в больнице, когда дело уже шло к выписке. Сказал: — Считай, тебе крупно повезло. Приехала из Норильска сестра Мальвина. Она привезла две сберкнижки. У нее здесь дом законсервирован, громадный, теплый. Мамашка наша помогать будет. Ты там проживешь зиму, как на курорте. — А что же они вернулись? Я слышал, ее Кокарев в Норильске стал большим начальником. — Кокарев деревянный бушлат схлопотал. Он был секретарем парткома завода. И однажды вышел на трибуну и понес семь верст и все лесом. Оказалось — опухоль мозга. Врачи сказали: если не оперировать, какое-то время проживет, но будет сумасшедшим. Если оперировать, то, может, станет нормальным, но операция рискованная. Мальвина — баба кремень, не зря капитаном была. Оттартала Токарева в Москву, в самую лучшую больницу. После резни он, вроде, начал умнеть, но вскоре снова заблажил. Кинула его в Новосибирск. Там ему еще раз мозги подровняли. Стал умнеть. Мальвина ему передачу принесла. В палаты не пускают. По лестнице к ней спустился. Взял гостинцы, упал и помер. Я слышал, что сестра еще в годы войны, в шестнадцать лет, окончила речное училище и стала капитаном. Идет, бывало, по проспекту в Томске в тельняшке, в речном кителе и в белой фуражке с крабом. Пышный волос льется по спине, глазищи огромные, сияют, загорелая, стройная, весь народ оглядывается... Мы прошли по тропе бором. Мальвинин дом оказался очень солидным. Он гордо стоял на возвышенном месте среди сосен на краю поселка, неподалеку от крутого обрыва, под которым текла река Бурундук. Гурий постучал в окно. На крыльцо выбежала высокая женщина в старом застиранном платье и закричала: — Гурька! Чего стучишь? Я же электрозвонок провела. На инженера не тяну, но механиком смогу хоть где работать. Или электриком, или водопроводчиком. Да мало ли? Нужда научит попой гвозди дергать. — Ты его знаешь? — кивнул Гурий в мою сторону. — Что-то лицо знакомое, но кто это — не вспомню. — На Войкова у матери фотокарточка его есть. Ты ж ее тоже видела. Сын Николая Николаевича. Писатель. Приехал из Ашхабада в мороз и почки застудил. Только из больницы выписался. — Заходите быстрее. Есть у меня шаманский камень с Алтая, с дыркой. Через дырку воду лить, три раза в день пить. В доме была самая простая мебель: железные кровати, самодельные лежанки, сундуки. В простенке между окнами висел корабельный хронометр, в круглом блестящем корпусе, со светящимся циферблатом и большой секундной стрелкой. Хронометр успокоительно стрекотал. — Это у меня от речной службы память, управление флота подарило. Из Москвы, из института Штернберга звонят, у меня время спрашивают, потом по радио передают. Мальвина накрыла круглый стол: лук, бутерброды с маргарином, вяленый язь. Она разлила самогон по стопкам, сказала: — Глебке — символически. Дети Мальвины, шестилетняя Танюшка и десятилетний Константин, жевали бутерброды и во все глаза разглядывали меня и Гурия. Когда Мальвина с Гурием выпили по стопке самогона, а я помочил в нем губы, Мальвина взяла с топчана гитару, украшенную алым бантом: — Гурька! Держи! Гурий ловко поймал гитару, заиграл забористую мелодию. Мальвина сдернула со стола скатерть с бахромой, смахнув на пол стопки и недоеденные бутерброды. Скатерть обернулась цыганской юбкой. Сестра танцевала жизнь, энергию, напор. Я полюбил ее в ту минуту. Гурий вскоре откланялся, ему надо было успеть уехать в город. Мальвина уложила меня на кровать возле печи. Сама легла с детьми на обширном топчане, застланном старыми шубами. Сон не шел. Я спросил: — Как же ты с юных лет капитанствовала? — Ничего, нормально. После дикой голодухи — паек, деньги, ну и рыбки в рейсе навялишь. На судне меня слушались, хоть и было мне шестнадцать лет всего, девчонка. Если надо, то и матом в мегафон на всю реку обложить могла, как матерые капитаны делают... Случай был. В Кемерово. Наш буксир заночевал там. А я на танцы побежала, молодая же, хочется. Танцую. Ночь. Иду к катеру. Из кармана курточки махры нагребла, самокрутку запалила. За мостом ни огней, ничего... Смотрю, фиксатый верзила возник, потянул меня за руку, снял пиджак и на траву бросил: — Ложись! А то зарежу! Считаю до трех, раз... У меня в кармане куртки пистончиковый пистолет — для Гурьки, для братишки купила. Достаю его: — Руки назад, сука! Ко мне спиной, не то горшок слетит! Вперед шагай. Не вздумай бежать, не промахнусь, как раз в затылок кокну... Обратно в город его повела. Прохожего спросила, мол, где милиция? Пришли в отделение, пистоль в кармашек спрятала. Милиционеры удивляются: — Как же ты, девочка, привела его? Бандит же махровый, в розыске он! — Как? С оружием. — Разрешение есть на ношение? — Нет! — Передайте сюда оружие. — Нате! Как увидел блатяк то «оружие», завопил: — Ах ты курва, ну почему я тебя не задушил? Потом благодарность из милиции была... За жизнь-то всякого насмотрелась. Ох, что-то совсем разморило меня... Мы уснули, и мне снились корабли и девушки-капитаны с глазами Мальвины, и собака, которая выгрызала у меня правую почку... Вскоре прибыла к нам и тетя Аспазия. В ее обязанности входило мыть посуду и варить чай. Я занимался с детьми, вытрясал ковры и ходил за хлебом, очищал двор от снега, приглядывал за самогонным аппаратом. А тетя Аспазия мыла и протирала посуду со скоростью одна чашка в два часа. И говорила сама с собой: — Я их воспитала, честное благородное слово. И образование, и посты большие, и дома имеют, и всего полно, слава Богу. При этом нередко у нее вдребезги разбивалась чашка, которую она мыла. Мальвина ежедневно ездила в город, то в речной, то в железнодорожный орс, за покупками. Ей надо было спешить, ибо дело шло к весне, лед становился все рыхлее, и должны были запретить переправляться через реку. А она хотела поскорее прилично обставить дом. Однажды с ней приехал малорослый румяный и нагловатый мужичок. Он представился: — Я — Гриша. Заместитель начальника орса по снабжению. Мужичок выгрузил из машины коробки, в них оказались пылесос и телевизор с линзой. Кино будет прямо на дому! Об этом я и мечтать не мог. Но оказалось, что надо еще строить на крыше антенну, Гриша с Мальвиной немедленно полезли на крышу с проволокой, щипцами и молотком. И час прошел, и другой, но они не возвращались. Я вышел на веранду, услышал, как на чердаке что-то пыхтело и шлепало, через щели с чердака на веранду сыпалась труха. Казалось, потолок вот-вот рухнет. Я понял, что «кина» еще долго не будет. На другой день Гриша привез аккордеон, четвертушку. И сказал Мальвине: — Музыку я у нее, стервы, с зубов вырвал. И дача на меня записана. Остальное — не возьмешь. Как я с такой паскудой жил, ума не приложу. Тетя Аспазия подала из кухни свою реплику: — Я так рада, ей-богу! Детишечки так любят шоколад, конфеточек им купить было некому. Теперь у них будет папочка. Слава Богу, не забыл он о бедных сиротках! Сели за стол, Гриша поставил на него бутылку с коньяком и сказал, что происходит его помолвка с Мальвиной. Как только он разведется с той гадской сукой, с гидрой проклятой, они с Мальвиной поженятся. Я спросил: играет ли он на аккордеоне? Он сказал, что — нет. Моя двоюродная тоже не владела этим инструментом. Я взял четвертушку и стал подбирать мелодию «Сулико». Не знаю, почему я начал изучение аккордеона с этой грустной, щемящей душу песни. Коньячная бутылка опустела. Мальвина с Гришей взяли тулуп и пошли в избушку, которая стояла во дворе напротив дома. — Дело к весне! — сказала Мальвина. — Надо попробовать протопить там, а то все стены отсырели. Через неделю они перестали стесняться и спали вдвоем в маленькой комнате, отделенной от остального дома лишь легкой портьерой. Иногда я не мог уснуть, и до меня из уголка счастья доносились обрывки фраз: — Запишешь! — Ни за что! — И еще машину... — Когда на лбу вырастет... Гриша исчез. Он появился через неделю, когда Мальвины не было дома, и сказал, что хочет забрать свой аккордеон. Я уже хотел его отдать, но тут явилась Мальвина и закричала капитанским голосом: — Аккордеон тебе? Дерьма на лопате! С нее сдачи не спрашивают, понял? Пошел вон, козел, не то в тюрьму упеку! Гриша исчез. Но зато через день появился Эдуард Федорович, в больших очках. Он болел туберкулезом и был кандидатом каких-то мудреных наук, работал в политехническом институте. Если Гриша был года на два моложе Мальвины, то Эдуард Федорович был на двадцать лет старше. Эдуард Федорович аккуратно кашлял в платок и говорил, что первая жена у него умерла при родах, и он до сих пор не женился, так как занят был наукой, но теперь понял, что стосковался по тихой пристани и домашнему уюту. Возле дома стояла белая машина «Победа», принадлежавшая этому ученому. Я знал от Мальвины, что Гриша требовал от нее записать на него дом и еще купить ему машину. Потому они и расстались. Эдуард Федорович не требовал записывать дом, и у него была собственная машина. Туберкулез, конечно, минус. Но мне с Эдуардом Федоровичем не целоваться, зато иногда можно будет прокатиться. Я почти полюбил Эдуарда Федоровича. Он стал потихоньку перевозить к Мальвине свои вещи из города. Это были костюмы, книги и, что особенно меня обрадовало и поразило, большая подзорная труба. Тетя Аспазия радовалась по-своему, она причитала: — Честное благородное слово! Детишечки так любят шоколад, конфеточек им купить было некому. Господь о бедных сиротках не забыл! В выходной Эдуард Федорович приехал со своим сыном Федором Эдуардовичем, который был студентом политеха. Они поговорили с отцом о местных красотах природы. Целебный воздух полезен отцу и сыну. Отец поселился у нас постоянно, а Федор стал нас навещать при любой возможности. Он был веселый и энергичный. Пришло лето. Мальвина развила бешеную деятельность. Она заставляла отца и сына строить в огороде огромную теплицу. И белая «Победа» привозила стекло, цемент и песок. Мальвина подбирала сама, где только можно, обломки кирпичей и стаскивала в ограду, и нас заставляла делать то же самое, она вообще тащила в ограду все, что попадалось ей на глаза. Раз даже притащила моток колючей проволоки. Я спросил: зачем? Она ответила: — Что ты! Это ж такая ценность! Малину посадим, ягоды, и в том месте забор колючкой снабдим. Однажды Эдуард Федорович по поручению сестры поехал на своей машине в город за точилом, но ему удалось купить его в местном магазине, он и вернулся раньше времени. — Мальвина! — радостно закричал он еще в сенях. — Я его купил! Но она его не слышала. Потому что лежала в этот момент на веранде, на тулупе, под Федором Эдуардовичем. Они так с Федором увлеклись, что даже не заметили Эдуарда Федоровича, который с точилом в руках стоял и смотрел на них через свои циклопические очки. Я выбежал на крик. — Ты мне больше не сын! — вопил Эдуард Федорович, ударяя точилом по стене. Я вот тебе как сейчас тресну! — Отвянь! — отвечал Федор. — Я бы тебе тоже треснул, да боюсь рога сшибить. Эдуард Федорович бросил точило на пол, выбежал из дома, плюхнулся в машину и укатил. Через некоторое время ушел и Федор. Больше я никогда ни того, ни другого не видел. К моей радости, у нас в доме остались книги Эдуарда Федоровича и его большая подзорная труба, через которую так хорошо было наблюдать окрестности. Я даже грибы искал с помощью этого удивительного инструмента. Сразу же после исчезновения с нашего горизонта отца и сына к нам пришел сосед, немец Карл Иванович, который по паспорту, конечно же, был Иоганновичем. У него была огромная блестящая лысина, маленькие голубые глазки. Он был пенсионером, но сколько ему лет, по его загорелому лицу определить было невозможно. Мы предложили ему чая, и он рассказал нам, что долгие годы является вдовцом. У него большой дом и большое хозяйство, которое он ведет один. У него — корова, лошадь, свиньи, козы, еще он думает завести гусей. Вот же под обрывом река Бурундук, которая в жаркую погоду пересыхает, превращаясь в цепь небольших озер. — Мне сильно понравилось, как Мальвина Бенедиктовна просила у меня навоз для теплицы. Она сказала, мол, не пожалей дерьмеца! А-ха-ха-ха! Это так мило! Хозяйственная женщина, всегда мечтал о такой. Надо думать теперь. Если объединять два наших хозяйства и обносить общим забором, это будет хорошо, а? Тетя Аспазия не преминула вставить свой монолог о шоколадках, которые нужны бедным сиротам. На что немец отвечал, что сильно любит детей, так как своих ему бог не дал. Мальвина отвечала немцу, что ей надо хорошо подумать, это не такой вопрос, который можно решать с кондачка. — Я понимаю, да! — сказал немец и удалился. Не знаю, что он там понял, но я лично видел, что немец Мальвине не понравился, она не отказала ему наотрез только потому, что рассчитывала получить от него побольше навоза для нашего огорода. Не успел уйти немец, как пришел Петро. Я уже знал, что он служит в пожарке, сам он выслан с Украины как тунеядец. Он уже два года подбирает в бору детали сломанных велосипедов, чтобы из многих кусков собрать один дееспособный велосипед и вернуться с его помощью на батькивщину. Платят в пожарке мало. Получишь зарплату — пожарники заставляют покупать водку. На билет до Украины никак не скопишь. А велосипед все никак не получается. В Дачном городке почти все жители знали друг друга. Петро, конечно, прослышал про богатую вдову Мальвину и пришел, чтобы решить все свои проблемы одним махом. И ему тоже налили чая, но при этом тетя Аспазия налила совсем жидкого, тогда как немец пил чай нормальной крепости. Петро, прихлебывая чай, говорил: — Я был не последний хлопец на Львовщине. И хата у нас там гарная. И вообще. Если б не пожарка, я бы в рот не брал крепче чая. Вообще я вполне справный мужик. Тетя Аспазия на сей раз воздержалась от своих рассуждений насчет сирот и шоколада. Мальвина сидела пригорюнившись. Я понимал ее. Все вьются вокруг ее богатства. Вот, даже тунеядец пришел. А она хочет, чтобы ее полюбил нормальный человек, и — бесплатно. Ушел Петро. Был уже поздний вечер, мы никого не ждали, но кто-то затарабанил в окно. — Твою мать! — сказала Мальвина. — Для чего я электрозвонок поставила? Глаза у них, что ли, повылазили? Сходи, Глебка, посмотри — кто там? Я отпер калитку, на всякий случай спрятав за спиной увесистый молоток. Но возле калитки стоял мужичонка ростом еще меньше меня, он был в валенках с калошами, в кацавейке, в шапке, одно ухо которой торчало вверх. От него припахивало сивухой. — Чего надо? — С Милиной Билидиктовной поговорить. — О чем? — Дело есть, я ехал и приехал. — Откуда? — Оттуда. — Я вижу, что ты — оттуда! — сказал я. — Ну, заходи! Позже-то не мог прийти? — Позже никак, значит, невозможно было. — Вот, поговорить с тобой хочет, — сказал я Мальвине. — Приперся, когда уже и дети спят. — Я вас слушаю! — обратилась к нему двоюродная. Мужичонка заерзал у порога: — Присесть бы... Ему дали стул. — Это, значит, судьба женская чижолая, а и мужская не легче, если по раздельности. Опять же магнитное поле! — Какое еще поле? — удивился я. — Ты кто по специальности? — Енженер я. — Ну и где работаешь? — На заводе. — На каком, где? — В Дугарке. — Что ты плетешь, на каком ты там заводе работаешь, если в Дугарке никаких заводов нет и никогда не было! Мужик умолк, соображая. Потом сказал не очень уверенно: — На продуктивном заводе тружусь. — Ладно, иди! Нам спать пора! — сказал я строго. — Иди прямо и никуда не сворачивай. Все! Он покорно встал, пошел. Я проводил его за калитку, на улице он сказал: — Никуда не сворачивать невозможно!.. Летом почка у меня болеть почти перестала. Претенденты на Мальвинину руку являлись часто, но такие несерьезные, что она потеряла надежду на семейное счастье. И это было плохо. Пока она была занята женихами, жизнь в ее доме была сносной. А теперь мы сваривали рамы для будущих оранжерей. Потом во двор впихнулась самоходная буровая установка и с противным скрежетом и грохотом стала прогрызать дыру в Америку. Мальвина тем временем вела ударную работу по сживанию со света усадебных сосен. Они заслоняют солнце, не дают расти овощам, пьют соки. В городке все хозяева сводят сосны, но так, чтобы лесники ничего не поняли. Обух топора обернут тряпкой, Мальвина обстучит сосну со всех сторон — будет «пояс болезни». О, Мальвина! Безжалостный речной капитан! Я прочитал ей статью, помещенную в журнале «Огонек», и другую статью из местной газеты. Деревья чувствуют. Природа нас понимает и хочет, чтобы мы ее понимали. Один американец случайно прикрепил датчик детектора к листу фикуса и увидел кривую спокойствия. И вот пришел к нему ученый, который сжигал растения, исследуя изотопный состав пепла, и фикус пришел в ужас. — Все ясно! Бери ведра, бежим в санаторий, я договорилась, возьмем на халяву два ведра известки! Я понял, что работы на усадьбе Мальвины будут возрастать в геометрической прогрессии. Я уже не имел времени даже газеты читать. А главное — у меня же трудовой стаж прервался, я стал как бы тунеядцем. Я сказал об этом Мальвине, а она ответила: — Ерунда все! Куда тебе от такой природы, от такого воздуха бежать? Отдышись, потом устроишься. Мы тебе найдем человечка, который тебя задним числом оформит, и стаж не прервется, понял? Я понял, что надо проявить жесткость. Я поставил ведра на тропинку и пошел куда глаза глядят. Мальвина подхватила ведра и кричала мне вслед: — Лодырь! Работы испугался!.. Я слышал, что здешний ветеринар скупил пять изб. С дальним прицелом. Построят понтонный мост, и цены на избы взлетят. И я нашел дом под шифером. И подергал запертую калитку, и сразу залаяло с десяток псов. Вышел кряжистый мужчина лет шестидесяти, с седыми кустистыми бровями, с хитроватым прищуром. Я сказал, что хочу у него снять избушку, чтобы прописаться и устроиться на работу. — Вы имеете сбережения, — сказал он, заглядывая в лицо, — или же тэбэцешник-инвалид на пенсии? Здесь же негде работать. Я сказал, что я тэбэцешник. Он успокоился. Сказал, что я должен купить дров, а за квартиру он платы не возьмет. В избе, которую мне отпер Иван Федорович, были: старая железная койка, самодельный стол, малюсенькая печурка. В сенцах — кадка, за матицу заткнута коса. Мне жилье понравилось, можно сказать, меблированное. Забежал в пошивочную. Там заведующий мастерской, он же и закройщик, спросил меня, не запойный ли я? Я пошел проторенным путем, сказал Ивану Насоновичу, что я инвалид-тэбэцешник на пенсии. И здесь это помогло. Заведующий взял мою трудовую книжку, а вечером велел приходить на дежурство. В пошивочной все портнихи сидели в одной комнате, что-то сметывали и распарывали. Швейные машины располагались ближе к окнам. У портних быстро портится зрение. Я приходил к концу работы. Краснолицый закройщик ровно в шесть нажимал кнопку звонка, портнихи соскакивали со стульев и облегченно вздыхали. Иван Насонович показал мне отверстие, просверленное в двери закройной. Влезут воры — вставляй в дыру ствол и стреляй. Сначала из левого ствола — солью, а не испугаются — из правого — дробью! Я работал сторожем впервые в жизни. Вообще-то одному в большом помещении ночью было жутковато. Стрелки часов во время дежурства будто замирали. Иногда то тут, то там слышался мне шорох. Я соскакивал с гладильного стола в холодном поту. Ну, вот оно, начинается! Я бросался то к одному, то к другому окну, проверял затычки в болтах, запиравших ставни. После я научился различать ночные звуки. Сосны роняли при каждом порыве ветра то шишку, то сучок. Падение сучка на крышу громом отдавалось в тишине. Жизнь в отдельной избе забавляла. В опустевшем огороде лежали кучи подвянувшей картофельной ботвы и капустного листа. Среди листьев были толстые, они годились на салат и на борщ. Я перекопал заново картофельный участок и набрал много картошки. По утрам уже сверкал во дворе иней, но к обеду солнце пригревало, на улице пахло свежестью и хвоей. Я заметил, что капустную кучу в моем огороде посещает здоровенный серый кролик, тотчас же предположил, что он дикий, и решил его поймать. Загнать в угол его было невозможно, он как сквозь землю проваливался при моем приближении. Я насторожил над капустной ботвой ящик, оперев его о палку, к ней была привязана бечева. Начнет он жрать капусту, дерну, и ящик накроет его. Но он осторожно выгребал листы капусты лапой из-под ящика. И только ящик начинал падать, как кролик отскакивал. Но однажды он слишком увлекся и попался. Я решил, что два холостяка в одной избе — это уже слишком. Я купил крольчиху и подсадил к кролу в клетку. Я видел себя в перспективе одетым в кроличью доху и шапку и едящим ежедневно диетическую крольчатину с чесноком. Но... результата не было. Тогда я сварил и съел негодяя, который с прохладцей относился к своим мужским обязанностям. А через какое-то время решил забить и крольчиху: чего ей мучиться бесплодной и одинокой! И что же? Я обнаружил в крольчихе восемь маленьких зародышей. Горю моему не было предела... Между тем на дворе становилось с каждым днем холоднее. Сучья и валежины уже не могли нагревать мою избу. Следовало подумать о дровах. Но денег не было… Мог спасти лишь случай. И случай нашел меня. Всю ночь стены моей избы сотрясал ветер, она стояла на краю обрыва и была не очень защищена бором. Казалось, ветер вообще свалит ее. На рассвете я вышел во двор и увидел: за забором поперек тропы лежат две сосны. Одну вырвало с корнями из почвы, другая сломалась у основания. Я нашел в сенях обломок двуручной пилы и в следующую ночь, не без труда, конечно, распилил эти сосны. Утречком стал колоть дрова, начал выкладывать небольшую поленницу. Но в ограду проник какой-то кривоногий, в форменной фуражке и с полевой сумкой через плечо. Глядя на его ноги, я предположил, что он кавалерист. — Билет на порубку имеется? — спросил он. — На порубку кого? — Не кого, а чего! — поправил меня он. — Чтобы заготавливать дрова, надо взять билет на порубку: заповедные сосны под охраной закона. Я сказал, что заповедные сосны трогать не собираюсь, пусть растут на здоровье, я подобрал лишь то, что на тропе валялось. — Оно вас трогало? Он сел на чурбак, вынул из планшета бланк и заполнил его. — Распишитесь. Я прочел акт. Сто рублей! Я сказал, что расписываться не буду. — Я в вашем лесу человек новый, я тэбэцешник, и у меня ни копейки денег. Он задумался. Потом сказал: — Тогда отнесите это туда, где взяли. Это будет наука. Я кивал и кланялся. Он ушел. Я подумал, что таскать дрова взад-вперед — зря время терять. Раз уж попали дрова ко мне в ограду, пусть тут и лежат. Вскоре пришел ко мне Колодяжный и пожалел меня: — Вы за шестьдесят рублей в месяц жизнью рискуете в этой пошивочной! Он рассказал мне о человеке трехметрового роста, который невесть откуда взялся в этих местах. В ненастные ночи ходит по городку. Он заглядывает в окна домов, у него всего один глаз, но большой и светится, как зеленая лампа. Во время следующего визита он сказал мне: — Оказывается, вы брат Мальвины Бенедиктовны? Отчего вы оставили ее дом? Это достойная женщина. Я не знал, как ему объяснить свой исход от сестры, и сказал: — Я же тэбэцешник, а у нее двое маленьких детей. — Ваша сестра красивая и умная, — вздохнул он и ушел. Не мог я пояснить Колодяжному, что есть и в жизни сторожа свои прекрасные моменты. Он не знает, что ночь — это не только сон, но еще и невидимая ночная жизнь. Однажды в три часа ночи, когда я уже крепко спал на закройном столе, в дверь постучали. Я вскочил со стола, взял в руки ружье и, сделав страшный голос, спросил: — Кто? Оказалось, пришла Роуза, одна из портних, красивая татарка лет на пять старше меня. Говорили, что ее муж Ильяс — бездельник и сильно гуляет с другими женщинами, и Роуза выпила стакан уксуса. После этого заболела и подурнела. Но я находил, что и в этом подурневшем виде она была очень недурна. Стройная, с насмешливыми лучистыми глазами. — Ильяс пьяный! Стал меня бить, я убежала. Мне до утра надо где-то быть, пока из него хмель уйдет. — Будь! — ответил я. — Можешь лечь на другой закройный стол. — Зачем на другой? — спросила она. — Роуза болела и стала некрасивой? Тебе неинтересно? Мне было интересно, но мне виделся Ильяс с ножом в голенище сапога. — Тебе совсем-совсем неинтересно? В эту ночь я больше не спал, я даже забыл, что у меня болит простуженная почка. Уже рассвело, когда мы с ней расклеились... В Новый год Роуза задворками пробралась ко мне в избу. В руках у нее была большая сумка. Она поставила ее на стол, вытащила огромный кусок мяса и сказала: — Ведро есть? Надо положить в ведро, вынести в сени, закрыть миской, на нее положить кирпич, чтобы крысы не добрались. Будешь потом отрезать, варить и есть. Мужчина должен есть мясо. Ты не простой сторож, знаю. Ты сочиняешь. Ты слышал, что перед праздником с конюшни лесхоза лошадка в старых подшитых валенках гулять пошла? — Как это могла лошадь валенки обуть? — Очень просто. Ее обули в старые валенки, примотали их к ее ногам изолентой. Нигде лошадиных следов не было. А шкуру сожгли в печи... Конина полезная, кушай... Я запер двери на все крючки. Мы поцеловались. Она страшно раззадорила меня, у ней все там было гладко обрито, и потому она была похожа на девочку. Колченогая кровать Колодяжного упала на бок, но нам было все равно. Зима в избе, в бору, в тишине, в одиночестве. Стихи. Лыжные прогулки. Никто не тревожил меня в моем одиночестве. Лишь однажды забрел ко мне голенастый длинноносый студент. Гордемир Хрюков. На его носу поблескивали чеховские пенсне, но вид у студента был не чеховский. Глаза были мутноваты, с какой-то дурнинкой, что ли. Он был сыном местного куркуля, его дом был больше даже Мальвининого и было паровое отопление. Не раз слышал я от нее: «Кто у нас живет, так это Хрюковы!» Студент прибежал по морозцу без шапки, волосы у него заиндевели. В маленьком поселке я никому не говорил, что я автор. Даже Мальвине книжку не показывал. Но студент сказал, что хочет познакомиться со мной и с книжкой. Я достал из-под кровати огромную бутылку-огнетушитель, хранившуюся у меня всю зиму. Откупоривал портвейн, стуча ладонью по дну, ковырял пробку вилкой. Студент проткнул пробку внутрь, пальцем. И, прихлебывая из горлышка огнетушителя, читал мою книжку. Я с тревогой следил за выражением его лица. Портвейн почти весь уже переместился из бутылки в студента. Он отложил мою книжку и сказал: — Социалистический реализм. — Ну, прочитай что-нибудь свое, — сказал я, ощутив в сердце паучка. Хрюков высморкал свой красный нос, встал в позу и прочитал нечто разжиженное, пастернако-ахматовое. Это все равно, что развели бы сто граммов спирта двенадцатью ведрами воды. Автор этих стихов спросил меня, читал ли я Хамадауна? Нет? А Хераус-Хреннемайнена? Я затосковал, все у него начинается на букву х: и его фамилия, и зарубежные авторы. Хрюков приник портвейновой губой к моему уху: — Херауса я тебе достану, десятый экземпляр под копирку, но прочитать можно, ежели с лупой. Понимаешь? Они нам Херауса не дают! Железный занавес. А только с другой стороны занавески люди по-человечески и живут. И правду не скроешь! Я сказал Хрюкову: изменись завтра строй — тот, кто был при Советах начальником — и при другом строе кайло в руки не возьмет, а кто был сапожником — таковым и останется. И талант останется талантом, а бездарность — бездарностью. Я вообще — за, но без Херауса. — Не понимаешь! — произнес он свой диагноз и удалился. А я подумал: чего надо? Имеет жилище и пищу, в вузе учится. И читает он не Херауса, а какого-нибудь московского еврея, который этого Херауса на русский язык перевел. А я вот Херауса не читал. Зато читал Пушкина и Гоголя. Их-то уж точно написали на русском языке. Всю жизнь их читаю, и все охота. Не понимает! Все импорт им... И вот вновь — теплынь! Колодяжный пригласил меня к себе домой, привязав своих собак покрепче. — Проходите, проходите! — приглашал меня любезный ветеринар. Одна стена большой комнаты была увешана иконами, другая — картинами. Я даже перекрестился на иконы, лишь бы сделать приятное их владельцу. — Нет, нет! Что вы! — воскликнул ветеринар. — Я атеист, ей-богу! Вот крест святой! Ради бога, никому не говорите, что иконы держу, это просто коллекция. И вот еще картины местных художников, надо же вкладывать деньги. Колодяжный пригласил меня присесть на диван, поднялась туча пыли. В комнатах пахло кислым и затхлым. Запах холостяцкого жилья. Иван Федорович, видимо, почувствовал мои мысли: — Трудно одному под старость. Я стесняюсь женщин. Окончил веттехникум, заслали в деревню, там и посватать-то было некого. Да и после... Иван Федорович вытащил из шкафа графинчик с наливкой из красной смородины, именуемой в народе кислицей, и две рюмки. Мы выпили. Иван Федорович сказал: — Огромная просьба. С тех пор, как я увидел вашу сестру, я все о ней думаю. Такая женщина и — одна! Но я не знаю, как к ней подойти. Вы бы представили меня ей? — Что ж, давайте сходим. — Только мне не по себе. Давайте примем еще по рюмочке. Мы приняли уже по десять рюмочек, в меня с каждой рюмкой вливалась отвага, а он с каждой рюмкой сильнее робел: — Нет, я не смогу, надо оставить эту затею. Я предложил пить не рюмками, а стаканами. Уже совсем стемнело, когда мы вышли из дома. Днем было жарко, вечером похолодало, по улице плыл молочный туман. Мы прошли по тропе вдоль обрыва, причем оба не раз готовы были сверзиться вниз, но, вовремя ухватившись за забор, избежали катастрофы. Избушки, теремки, терема стояли вкривь и вкось, образуя узенькие проулки, неожиданные тупички. Заросли боярышника, шиповника, сирени и черемухи. Холмы, мостики через овраги и овражки. Тут можно было заблудиться и днем. А ночью в тумане все казалось иным, преувеличенным или преуменьшенным. Мы с Иваном Федоровичем долго не могли найти усадьбу Мальвины. Нас ели комары и мошки. Вслед нам лаяли собаки. Мы поняли, что заблудились. — Это лешак нас водит, — сказал Иван Федорович. — Значит, не судьба! — Ни фига! — ответил я. — Человек сам творец собственного счастья. И дом Мальвины сам вышел нам навстречу. В заборе я нащупал специальное отверстие, в которое просунул руку, и подвинул в скобах жердь, запиравшую ворота и калитку. Вдруг в глубине усадьбы сверкнул непонятный свет. И сквозь туман я разглядел человека огромного роста с огромной головой и с одним большим светящимся глазом. Он двигался от водоема в нашу сторону и кричал непонятное слово. «Тем лучше! — сказал я себе. — Раз есть оборотни, значит, есть загробная жизнь, и, следовательно, мы умираем не совсем». — Это он! — вскричал ветеринар. — Трехметровый, зеленоглазый! Караул! Милиция! Я бежал в сплошном тумане, ориентируясь по дробному топоту Ивана Федоровича. Топот неожиданно смолк. Послышался треск ломаемых кустов и отдаленный вскрик. В разрывах тумана передо мной обозначился обрыв. Я понял, что ветеринар свалился вниз. Оглянулся — не бежит ли за нами зеленоглазый, но ничего не увидел и решил спуститься вниз, посмотреть, что стало с моим спутником. Мне казалось, что я спускаюсь очень осторожно, но я поскользнулся и закувыркался так, что некоторое время не мог понять, где у меня голова, а где ноги, они все время менялись местами. Уже лежа под яром, головой вниз и ногами кверху, потому что я находился в какой-то яме, я стал размышлять. Я думал о том, что в трезвом состоянии я бы обязательно убился. Но поскольку я пьян, мне не только не больно, но и даже совершенно наплевать на то, что я теперь нахожусь вверх ногами. — Ох, нога! Моя нога! — послышалось из тумана. — Иван Федорович, — сказал я, — успокойтесь! Мы мыслим, следовательно, мы существуем. И зеленоглазый нас не догнал. И я стою на голове, но это не мешает мне рассуждать, значит, не все потеряно. Я вас спасу. — Да как же? Во мне сто килограммов, вы меня наверх не унесете, туда и пустому взобраться по такой крутизне очень трудно. — Неважно, я вам вправлю вывих, и будем сидеть здесь до утра. А там видно будет. — Ага! Нас тут комары съедят. Я поднатужился. Вылез из ямы и приблизился к Ивану Федоровичу. — Ох! — сказал он. — Вдруг у меня не вывих, а перелом? Больно ужасно! А мне почему-то с невероятной силой захотелось вправить ему вывихнутую ногу. Я ухватил несчастного ветеринара за ногу и сильно дернул ее на себя. Иван Федорович завопил, как теплоходная сирена: — Ой-е-ей! Вы мне ногу оторвали! Вы не медик, даже не ветеринар. Может, у меня перелом... — Что ни делается, все к лучшему! Зеленоглазый мог бы вас просто съесть. Вообще мужайтесь, ведь вы же жених моей сестры. Мы, может, скоро породнимся. Мальвина не любит нытиков. — Вам бы так! — воскликнул Иван Федорович и надолго умолк, почувствовав, что допустил бестактность. Потом я сказал Ивану Федоровичу, что нам ничего не остается, как двигаться по имеющейся неподалеку пологой тропе, пусть она делает гигантский зигзаг, и домой мы попадем не скоро, но все-таки мы будем двигаться к цели. И несколько часов мы ползли на четвереньках по этой тропе, временно превратившись в четвероногих. Вообще-то я при падении ничуть не пострадал и мог шагать по тропе обычным порядком, но полз на карачках из солидарности с Иваном Федоровичем. У него, как после выяснилось, не было никакого перелома, не было вывиха, и не было даже растяжения связок. Просто при падении подвернулась нога. Еще через день я навестил Мальвину. Рассказал ей о ночном призраке. Кажется, она нашла свое счастье. Несколько месяцев назад в городок прибыл из Анжерки Кеша. Ее погодок. Он теперь живет в ее доме. Трудолюбивый силач, умница. И рост — два метра десять. Это его видели мы с Колодяжным тогда, ночью. Он выходил во двор пописать, а на голове у него была шахтерская каска с прожектором.