Некоторые издаты предлагают присылать не только синопсисы романов, но и отдельные главы, чтобы оценить стиль и слог автора.
Глава из романа «Кавалер Девильнев».

20. МУХИН БУГОР
     Девушка Даша стояла рядом с пожилой монахиней, у края холма, возле белой каменной монастырской стены.. Тихо сияли кресты на монастырском кладбище, запах, черёмухи был тревожно-торжественным, от него сладко сжималось сердце. -Ах, матушка Евфимия! - трепетно сказала Дарья,- взгляните, как прекрасен божий мир весной! Смотрите, как монастырский луг зазеленел. А речка Ушайка отсюда, с высоты, кажется шелковой лентой, которую девушка обронила на лугу. А дома все, словно белой дымкой подернуты. Сколь дивно цветет черемуха! И так хочется в это время любить и быть любимой! За что меня карает Господь? Я ведь и постов не пропускаю, и к обедне хожу. Совратили Мефодия скопцы, лютые драконы, исчадия ада! Сердце Евфимии падало в пропасть. Вспомнилось, как была крепостной в имении Жеваховых. Там писали её обнаженный портрет молодой князь Пьер и крепостной художник Леха Мухин, и присутствовал при этом друг князя молодой француз. Она была крепостная, и звали её тогда Палашкой. Они не поделили её. Леша ранил князя ножом и попал в каторгу. А потом в имении не стало князя и француза. Палашку стал насиловать управляющий Еремей. Палашка сбежала в Ивановский монастырь. Попала в секту шалопутов. Секту разоблачили. Девок-шалопуток отправили в кандалах в Сибирь. Пока Палашка-Евфимия вместе с другими бывшими монашками добралась до Томска, подоспело ей время рожать. Она уже это чуяла. Строгая игуменья Олимпиада Бурмакина, велела всем девкам-шалопуткам сразу с дороги войти в храм Христорождественского монастыря. И сказала так: - Мне про вас писано - арестантки вы. Квакерии. Эту ересь занесли в Москву из Англии. Как служба начнется, должны вы лечь, поганые, на пол храма раскинув руки. Только так должны молиться, такие великие грешницы! И девки-шалопутки повалились на пол в храме, как подкошенные, даже не сняв с плеч дорожных котомок своих. И во время всей службы, в знак великого греха, лежали они крестообразно, раскинув руки, перед солеёй - перед иконостасом. И так, лежа, раскинув руки, во время молитвы Палашка и рожать начала. Палашку из храма утащили в одинокую келью, заперли на три ключа, а на ребеночка даже и взглянуть не дали, как ни стенала она за дверью, как ни молила. Ей сказали, что дочку отправили в другой город. И лишь недавно узнала она, что тогда передали новорожденную девочку на воспитание вдове, купчихе Рукавишниковой. Девочку окрестили Дарьей. Евфимия вздохнула и сказала: - Дашенька! Не нужно никого осуждать, даже разбойников. Все люди страдают, а если и совершают нечто ужасное, то чаще всего, озлобившись от великих мук своих. Вы, Даша, еще сущий ребенок! И горе ваше, не горе. Вы еще так молоды, что вам хоть десять Мефодиев потерять и то не страшно! Вы еще себе найдете! Да ведь вам только кажется, что вы этого Мефодия влюблены. Просто пришла ваша пора - любить кого-то. Ну, жил по соседству Мефодий, запал в вашу душу, вы и любите его. Жил бы рядом другой молодой человек, любили бы этого, другого! Евфимия подняла на девушку глаза, но тотчас опустила. Ну да! Сомнений нет! Это её дочка и есть! Отнятый у неё ребенок! Точно такой же была Евфимия в те дни, когда её звали Палашкой, и когда жила она далеко отсюда, в имении князя Жевахова. Это её копия! Самой природой изображенный портрет. Уже не первый раз они беседуют так. Евфимия встретила её в храме во время литургии, вместе шли потом из дома Божьего, долго бродили среди замшелых камней. И девушка вдруг почувствовала, что может этой незнакомой пожилой монахине всё рассказать, как лучшей подруге. Маменьку-то свою Даша стесняется. Монашка Евфимия умолкла. На монастырский холм поднимались двое мужчин. Евфимия сняла и вновь повязала свой черный платок так, что он закрыл её лоб и щеки. Дарья с озорным любопытством юности глядела на двух важных господ, карабкавшихся по склону. Григорий Осипович Якимовша, отирая глину с ботфорта пучком травы, сказал Девильневу: - Зря мы не пошли обходной дорожкой, а полезли по крутому склону. Собеседники вскоре были уже наверху, остановились, чтобы отдышаться. Оба высокие, Якимовша - полный, Девильнев - худой. Оба в добротных сюртуках, в щегольских ботфортах. Длинные седые волосы выбиваются из под шляп. Дарья одарила стариков веселой улыбкой. Это получилось само собой. Девушки всегда не прочь пококетничать, даже с теми мужчинами, на которых не имеют видов. Так белочка всё собирает и тащит в дупло орешки, хотя они не вмещаются, и просыпаются на землю. Дарья знала, что костлявый мужчина - это комендант, француз. У него, видно, много в жизни было любовниц. Полковник! Ишь, как смотрит! Дарья ощутила некое торжество. Её забавляла данная ей природой, власть. Стоит.ей улыбнуться, даже такому вот седовласому, и он теряет голову. А Девильнев был поражен. Как эта девушка похожа на Палашку, на его давнюю любовь. И какая кокетка! Черт возьми! Почему он до сих пор не создал эликсир молодости? А все заботы о городе. Так редко приходится заниматься алхимическими опытами. Реторты и колбы скучают по нем! Евфимия смотрела в сторону. А сердце её чистило. Каждый раз, когда она видит коменданта, вновь оживает в ней её прошлое! А Дарья попрощалась и пошла к нижнему городу. Даша заплела черемуховую ветку вместе с пышным цветом в венок и пустила по реке. Но вдруг что-то случилось, она даже не сразу поняла - что. Мир исчез. Она кричала, но её не было слышно. Мефодий ликовал. Выследил, поймал! Подкрался сзади, накинул на замечтавшуюся Дарью кожаный мешок, сгреб её в охапку, потащил. Теперь суровый наставник Кондратий Иванович скажет на собрании о Мефодие хвалебные слова. Молодой скопец бежал к дому скопческой, общины по берегу реки. Тут на задах каждой усадь­бы были устроены баньки, на бревенчатых подставках сохли перевернутые вверх дном обласки. Длинные, смазанные лампадным маслом, волосы, Мефодия рассыпались по плечам: Армяк расстегнулся, доходившие до самого паха скопческие валенки увязали в прибрежной глине. Один валенок так увяз, что снялся с ноги, но Мефодий не обратил на это внимания, продолжал бежать. Мефодий прокричал петухом, и это у него хорошо получилось; голоса у скопцов тонкие, пронзительные. Дежурные братья тотчас отворили ему тяжелые, обитые железом ворота. Зазвенели ржавые цепи. И вот Мефодий уже в скопческой молельне, где собралась вся братия. Он стащил с Дарьи мешок, она озиралась испуганно и гневно: - Как смел ты? - воскликнула она, - обращаясь к Мефодию, - неужто они вырезали у тебя и разум твой? Они покалечили тебя, а теперь ты приволок для этого и меня? Да, матушка за меня всю эту свору со света сживет! До коменданта дойдет! Али ты не знаешь Рукавишниковых? Мы не последние в городе люди! Кондратий Иванович в это время затачивал на оселке большой кривой нож, похожий на серп. Только это был серп для страшной жатвы. - Ты, брат, Мефодий, сыми-ка с неё всю одежку да привяжи её, как полагается... В тот миг к дому скопцов подлетели две черных глухих кареты без окон. Из карет появились люди в черных капюшонах с прорезями для глаз. Перемахнув через частоколы, странные чернецы ворвалась в ритуальную залу. Тотчас у двоих из них вместо голов воссияли огненные шары. Один из огненноголовых поспешил освободить Дарью от пут. Утащили её в черную карету. Город жил в тревоге. Три крупных ограбления не были раскрыты. Казалось, действовали это не люди, а дьяволы. Девильнев имел личные причины ненавидеть сих злодеев. Они умыкнули Дарьюшку, которая так похожа на его первую юношескую любовь! Он вызвал и ругал сыщиков: за что им деньги казенные платят? Бывший управляющий, а ныне ссыльный каторжанин Еремей жил на квартире у вдовы Рукавишниковой. Конечно, он давно влюбился в дочку хозяйки. Даша была так похожа на крепостную девку Палашку! У него была надежда добыть бугрованием большие деньги, и просить руки Даши. И когда её украли, Еремей потерял покой. Он искал её всюду. Теперь он шел рощами, по глине, едва оттаявшей, терял подметки. Выкопал два цветка подснежника бело-голубых, для Дарьюшки, для неё! Вот сейчас её увижу, вот сейчас! Господи! Сделай же чудо твое! И сделал Он. Еремей замер. Среди берез стояла Дарьюшка, обнаженная, вся видимая до последнего волоска на женском лоне её. Чудо! Улыбается. Но молчит. Сердце у Еремея чуть через горло не выскочило. Как же так? В роще? Нагая? И холодно еще, не так, конечно, как зимой, но без одежи - плохо. Сейчас сермягу свою на неё надену. Побрезгует? Шагнул ближе. Дарьюшка не шевельнулась. Безмятежна по-прежнему. Еще шагнул. Ай! Это портрет Дарьюшки в рост. Да ведь как живая, только что не говорит. Портрет без рамы. Холст на подрамник натянут, петелька от подрамника на сучок надета. Снял Еремей портрет, оглядываясь по сторонам. Осторожно несет. Куда с ним? К Рукавишниковой? Пусть знает, что он нашел. От портрета нитка и к похитителям потянется. Отдать Рукавишниковой? Нет, не сразу. Сначала в избе своей обновленной он поставит Дарьюшку возле кровати. Будет любоваться, неделю, две, три, досыта. Потом отдаст. Еремей шел, на ходу любовался Дарьей, шел мимо монастыря, а там в одном окне лицо гневное. Это Палашка-Евфимия узрела его с портретом Надо же было ей в это самое время в окно посмотреть. Лицо её судорога свела: - Я так и знала! Это мой портрет из имения? Да нет! Откуда ему тут взяться. Это Дашутку кто-то нарисовал. И где сию парсуну взял плешивый? Проследить за ним. Узнать, где он Дашу затаил, выручить дочку, уничтожить гада... По Томску уже давно ходили слухи о милостыньке, которую приносил беднякам кто-то неведомый. Обычно перед тем или иным праздником в бедняцкой избушке появлялся пакет с деньгами, одеждой, чаем и сахаром. Всякий раз это случалось по-разному. Бывало, что кто-то привязывал сей пакет к дверной ручке, стукнув в окошко тотчас скрывался. Иногда пакет просто забрасывали в открытое окно или в форточку. Случалось, что бедняки находили подарок, подвешенный в бане под потолком. В одну бедную избу пакет с деньгами и золотыми кольцами попал через печную трубу, плюхнувшись чуть ли не в котел со щами. В солнечные предпасхальные дни около часовенки Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, стояло пятеро дюжих мужиков, шестым был пасечник Никанор Евсеевич маленький, горбатенький. Лицо одного из мужчин было не разглядеть. Длинные седые волосы он зачесывал так, что они скрывали и лоб, и глаза. Борода и усы так разрослись, что ни рта, ни шеи не было видно. Все смотрели именно на этого человека. Он сказал: -Надо на пасху бедняков порадовать! Но тех, кому раньше еще не помогали. - Трудненько стало, атаман, - отвечал один из мужиков, - нынче везде назирок наставили. -Разбирайте подарки, ночью и начинайте. Ну, пока все! Нужен буду, Никанор, знает, как меня вызвать! Атаман нагнулся, открыл в полу лаз и исчез. Минут пятнадцать он шел по подземному ходу. И вот он уже в подземной горнице, где горят толстые восковые свечи и поблескивают зеркала. В горнице на сундуке с рукодельем сидела Даша Рукавишникова, увидев атамана, она встала, глядя испуганно и сердито. - Ты все еще меня боишься, Палаша, - сказал атаман,- а ведь я тебя люблю, как прежде, как тогда в поместье. Пусть тебя отнял княжеский сынок, пусть я стал из-за него преступником! Но сердце у меня доброе, Палаша, ты же знаешь! - Да не Палаша я! Меня маменька Дарьей нарекла, я Дарья Рукавишникова! Сколько же вам говорить об этом можно? - Ну, как же не Палаша? Я же художник, я обознаться не могу. Это невозможно. Вот почему я спас тебя от этих проклятых скопцов, которые хотели тебя изувечить. И не думай, что мы дьяволы какие! Нет. Просто я в своих скитаниях нашел такой камень, который можно кроить, как полотно, и делать огнеупорные капюшоны. Прикрепляешь к нему вверху проспиртованную вату. Много лет провел я в каторге, в Нерчинских серебряных рудниках за то, что порезал князя. Меня били, приковывали к скале, не давали есть. Но я выжил. Я волосат, так это оттого, что и на лбу и на щеках, мне выжгли клеймо: "Вор". А я не вор. Это у меня украли всю мою жизнь, и тебя, Палаша, украли. А тебя Бог сохранил такой, какой ты была в пору моей далекой юности. Я думаю, он сделал это для того, чтобы я смог писать с тебя картины, и оставить миру навеки твою свежесть и красоту в моих полотнах. Тот портрет, что я написал с тебя прежде, кто-то утащил из рощи. Я вынес его, чтобы посмотреть, каков он будет при Божьем свете, да на беду там и оставил. Сейчас, моя Палашенька, мы выйдем из подземелья на волю, солнышко пригрело, я смогу написать тебя под белой березкой. Ты обнажишься всего на минуту. Только для того, чтобы я мог сравнить цвет твоей кожи, и цвет коры березы. Это будет изумительный портрет. При свечах я никогда не добьюсь нужного эффекта, да и тебе нужно же подышать свежим воздухом? Дарья упала на колени и простерла к атаману руки: - Господин хороший! Не губи! Подумай сам, каково это мне, девушке, обнажаться, перед мужчиной, пусть даже и пожилым. - Палаша! О чем ты говоришь? Ты же обнажалась там, в поместье? И не только передо мной, во время сеанса присутствовали еще князь Пьер Жевахов, и этот французишка, который ныне стал комендантом этого города. - Я не знаю никакого князя, не знаю никакого Мухина, я не знаю никакую Палашу, - отвечала надрывно девушка. - Вы хоть у мамы моей спросите: я родилась здесь в Томске, меня крестили в соборе Алексеевского монастыря, я -Даша Рукавишникова. - Хорошо! Пойдем на солнышко. Мухин нашел такую ложбину, где солнышко особенно хорошо пригревало, бросил возле березы толстый ковер, и белую песцовую шубу, установил холст возле соседней березки и сказал Даше: - Пока сиди в сарафане, я буду писать лицо, а когда сделаю знак, - обнажись вся... Станет холодно, сразу надевай шубу, не хочу, чтобы ты заболела. Вскоре он ей разрешил вернуться в горницу, сказав: - Остальное я буду дописывать без тебя... Он просидел за мольбертом до поздней ночи. Уже замерцали звезды в небе, и зашаяли огоньки в окраинных избах Томска. Монотонно журчали три больших ручья. Пахло краской с холста и прелью, оттаивающей земли. Мухин лег на ковер, обнял песцовую шубу, и ему приснилось, что обнимает Палашку. Настоящая Палашка в это время подкралась во тьме к избе Еремея. Глядела в окно, и видела, стоит Еремей перед портретом её дочери, брюки приспустил, оскалясь роняет слюни, лысина покраснела, как кумач. - Змей! Дьявол, уродина! - шепчет Палашка-Евфимия. - Уничтожу, со света сживу. Говорят, кто-то беднякам на праздники подарки делает. Вот и я этому гаду подарю куличики. Суну узелок в форточку. Пусть не освященные, да зато отравой изрядно сдобренные... В это время проходил мимо один из посланцев Мухина, кличка его была Дерево. Увидел старушку с узлом. Рванул узелок из её рук: - Ну, ты, Христова невеста! Блажить не вздумай! Пришибу! А Палашке - не до крика. Ей тоже лишнее людское внимание ни к чему. Плюнула вслед громиле. Ванька-Дерево пощупал куличи - теплые, аж слюной зашелся. Но его в воровской компании не раз били, и твердо вбили истину: добычу всю целиком волоки атаману, а уж он поделит. Ванька и побежал побыстрей, уж очень куличика отведать хотелось. - Атаман! Подарки беднякам я определил. А потом вот спер у купца одного с кухни куличи! Ох, и пахнут! Не пора ли всех будить, да пасху встречать? - Ладно, покажи, что за куличи... Вот эти два самых красивых кулича я сейчас Палаше отнесу, а остальные ты сам дели. - Себе-то, атаман, возьми! - Да, нет, не надо, я сладкое сроду не ем. Душа не принимает. - Ну, тогда, конечно! - сказал Ванька-Дерево. - Тогда, значит, я поделю, как сам знаю. Алексей Мухин, постучал и вошел к мнимой Палаше. А Дерево принялся уминать куличи. Даша от куличей отказалась. Но когда Мухин ушел, откусила кусочек. Кулич таял во рту. Через две недели Еремей отнес портрет Дарьюшки к купчихе. И вскоре Еремея схватили сыщики - Ваши благородия, господа хорошие! Если вы насчет портрета, то нашел я его в роще. На березе висел. - Ладно! - подвел итог беседе Адам Кучевский, - Сейчас поедем в ту самую рощу, и ты покажешь ту самую березу, возьмем с собой портрет, и ты его повесишь на тот же сучок точно так, как он висел. - Ошибиться могу. - А ты не ошибайся, здоровее будешь. Тарантас подлетел к пасеке. Адам Кучевский подскочил к пасечнику и ударил его свой тонкой тростью по глазам: - Говорить будешь? Пасечник пинком скинул крышку с одного улья, с другого. Пчелы с гневным жужжанием набросились на приезжих. Дюжий казак перетянул карлика шашкой плашмя по лысине. Пасечник упал. Пчелы жалили казаков в глаза нос и во все открытые солнцу места. Только и было слышно: "Твою мать!". Всадники вздымали лошадей на дыбы, но пчелы отлично доставали седоков и в таком положении. Кавалькада рассыпалась по роще. Вдруг один из казаков крикнул: - Сюда! Человека нашел и картину! Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий погнали тарантас по кочкам, так, что у бедолаги Еремея звенели кандалы на руках и ногах и стучали зубы. - Нашел! Сыщики, держа наготове пистоли обошли полянку. К дереву был прикреплен портрет Дарьи Рукавишниковой еще более прекрасный, чем первый. На земле около портрета валялись палитра, баночки с красками, кисти и два пустых штофа из-под водки. Положив голову на кочку, спал заросший волосами человек. Одет он был по-господски, от кармана сюртука свисала золотая цепь от часов. Пальцы незнакомца были в краске. Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий принялись тереть незнакомцу уши, ясно было, что этот человек и нарисовал портрет Дарьи. Но он никак не мог прийти в себя, когда его окатили водой из ведра, он повернулся на бок, попытался встать и не смог, пробормотав: - Какого дьявола? - Эге! - вскричал Адам Кучевский, откидывая волосы со лба незнакомца. Господин-то клейменый. Вор! И на щеках у него тоже написано! Ишь ты! Еще и картины рисует! Казачок-то молодец, нашел нам того, кого надо. - Надо-то нам Дарью Рукавишникову и две черных кареты, - сказал Зиновий Иванов-Третий. Адам Кучевский ответил: - Сейчас закуем пьяного франта в кандалы, а то проспится, так с ним нелегко будет справиться. Видно сразу, что прошел он огонь, воду и медные трубы. А уж оклемается, так расскажет и про кареты, и про все прочее. Обыскали всю округу, но больше ничего и никого не нашли. Оставили на бугре на ночь посты, а неизвестного господина повезли в тайную канцелярию. До ночи он отсыпался, а в полночь начался допрос, на который прибыл сам комендант города Девильнев. Адам спросил: - Скажи нам свое отчество, звание, да скажи, не ты ли нарисовал вон те два портрета? Незнакомец сказал: - Я Алексей Мухин, художник, и портреты нарисовал я. - А где же та, которая служила тебе натурой? - Её больше нет, я её похоронил. - За что ты её убил? - Я её не убивал. Один из моих подчиненных, по кличке Дерево, принес из города куличей. Говорил, что украл в кухне какого-то купца. Куличи были красивы и пахли прекрасно. Два кулича я отдал Палашке, а остальные сожрал этот дуболом. Оба умерли в страшных мученьях. Палаша кусок кулича не доела, я кинул его собаке, так и собака околела. Кто это подстроил, не знаю. Может, это сделали вы? - Но-но! Каторжник! Не говори глупостей! Её звали не Палашка, а Дарья. И почему сам-то куличей не отведал? - Я никогда не ем сладкого, вот почему! - Где ты её похоронил? - Там неподалеку от пасеки, красивая такая поляна и много цветов. Потом я стал пить водку и дописывать её портрет. Напился и уснул. Остальное вы знаете. - Нет, не знаем! Где две черные кареты, на которых ты со своими разбойниками выезжал на грабежи, где украденное вами добро. Вон на тебе золотая цепь, чья она? - Была прежде почтмейстерская. А насчет остального добра. Так большинство его роздано беднякам. И черных карет вы не найдете. Они далеко на таежных заимках и перекрашены в другой цвет, а в какой - не скажу. И люди мои все теперь далеко, у нас на случай опасности, все продумано. Адам Кучевский обратился к Девильневу: - Может, господин комендант хочет что-то спросить у преступника? Девильнев встретил взгляд синих отчаянных глаз Мухина, потупился, ничего не спросил. Но распорядился: - Надо проверить всё, что он сказал. Найти могилку. Если все подтвердится, передайте госпоже Рукавишниковой моё душевное участие. Осенней порой под бой барабанов на черной телеге вывезли Алексея Мухина скованного по рукам и ногам кандалами на тот самый бугор, где прежде он прятался со своей ватагой. Вешать пришлось его одного, потому что других разбойников не нашли, а старый и хворый пасечник помер в тюремной яме. Неподалеку от обрыва у большого ручья, неподалеку от могилы Дарьи Рукавишниковой был установлен высокий столб с укрепленным на его конце колесом. Оно вращалось на оси при каждом порыве ветра, и была пропущена через колесо веревка с петлей. Полгорода собралось у места казни. Протрубили трубы. Один палач накинул Мухину веревочную петлю на шею, затянул её потуже, другие два стали тянуть за длинный конец веревки. Мухин поднимался все выше в небо, дрыгая ногами и руками, и кандалы звенели, словно частушку вызванивали. Потом звон прекратился. Один из палачей по высокой лестнице добрался до вершины столба, привязал конец петли к колесу, лишнюю веревку обрезал и скинул вниз. Вот палач этот спустился по лестнице на землю, лестницу убрали. И палач, словно цирковой артист после исполнения номера, стал обходить толпу со своей широкополой шляпой. В шляпу со звоном падали копейки. А Алексей Мухин при каждом порыве ветра совершал круг на своем колесе, чуть покачиваясь в петле. И кто-то его жалел, кто-то проклинал, а кто-то просто любопытствовал, ну словно в театре достопамятного гастролера Гамбуцци. Бывают среди нас такие люди, им, что фигляра смотреть, что повешенного человека. В этот же день, и почти в самый час казни Мухина, повесилась в келье своей на черном поясе старая монахиня Евфимия. Но незадолго до страшной смерти она весь день под колючей бояркой на монастырской скамье рассказывала всю историю своей жизни инокам юродивым Гавриилу и Георгию. Слушали юродивые молча, иногда вдруг начинали слезы лить, иногда сердились, начинали урчать, как злые коты, мяукать, щипать монахиню. Потом приказывали: бай дальше! Она баяла. А когда ушла к себе в келью, юродивые запели по-детски:

 Бабушка стара На завалинке спала, Коньков пасла. "Куда мои кони ушли?" "В сарай "А где сарай?" "Водой снесло". "А где вода?" "Быки выпили". "А где быки?" "В лес ушли". "А где лес?" "Девки выломали". "А где девочки?" "Повыросли, замуж выскочили". "А где мужья?" "На войну ушли". "А где война?" "Осередь огня". "Нишкни, нишкни, Женихи пришли!" "А где женихи?" ."За воротами стоят". "А где ворота?" "Водой снесло" "А где вода?" "Быки выпили". "А где быки?" "За горы ушли. -"А где горы?" "Черви выточили". "А где черви?" "Гуси выклевали". "А где гуси?" "В тростник ушли". "А где тростник?" "Девки выломали". "А где девки?" "За мужей ушли". "А где мужья?" "Траву косят". "На что трава?" "Коров кормить". "На что коровы?" "Молоко доить". "На что доить?" "Ребят поить". "А на что ребят поить?" "За воротами стоять".

     И прошла мимо юродивых игуменья Олимпиада Бурмакина и прикрикнула на убогих умом: -Поют тут! А в монастыре грех великий, какого со дня его основания не было! Старица Евфимия в своей келье на собственном поясе повесилась. Потешила дьявола! Весь грех на меня ляжет, а вам хоть бы что! Смеетесь тут! Услыхав таковы слова, юродивые оборвали песенку. Заеды в углах губ их кровоточили, сопли были зелены, слюни тягучи. А как они не мылись никогда, то и сопреть уж должны были давно, но ходили они бодро. И встали иноки непонятные, и пошли в Казанский собор Алексеевского монастыря и стали на колени, принялись молиться. И день молились, и два, и три. Без еды, без отдыха. Забеспокоились и архимандрит, и прочие священники. Стали их уговаривать, они не слышат. Пробовали из собора вывести: не получается. И вериги их, и пояса - раскалились докрасна, а железные башмаки в каменный пол носками углубились. На пятые сутки ночью, когда в соборе никого не было, кроме сторожа, иноки умерли. А сторож спал, и неизвестно в какой час они отдали богу свои беспокойные души. Люди утром в собор пришли, а иноки стоят на том же месте, но уже холодные, и глаза их закрыты. Разбудили священники сторожа, ах ты, такой сякой! Почему проспал? А сторож говорит:

       - Значит, так Богу было угодно. Решили хоронить их за собором, стали снимать вериги поясные. А они были такие раскаленные, что коснуться нельзя. Похоронили в железных веригах неподалеку от собора. И выросла там черемуха, которая иногда ночью шепчет человечьими словами. Да только не каждый её понять может. Игуменья Олимпиада Бурмакина приказала ночью и тайно отнести на городское кладбище Евфимию, на ту позорную его часть, где хоронили утопленников и удавленников, и похоронить без отпевания. И запретила монашкам упоминать само имя Евфимии. А ту келью, где она жила прежде, было приказано замуровать совсем. Алексей Мухин целый месяц болтался на своей страшной вышине. Перво-наперво вороны выклюнули ему глаза, и потом еще долго кружились стервятники над этой жуткой виселицей находя здесь себе прокорм свой. Иногда они облепляли Мухина такой густой тучей, что места им было мало, и возникали драки меж ними. По истечении месяца, палачи то, что осталось от Мухина, просто бросили в ближайший ров. Комендант Девильнев поседел в эти дни уже окончательно. Если до этого хоть на затылке оставались черные волосы, и по ним можно было судить, какого цвета была его прическа в молодости, то теперь он побелел весь, как лунь. Никто и не удивлялся, человеку семьдесят девятый год пошел. Дай бог из нас каждому дожить до такого возраста. А он не просто живет, а целым городом командует. Все делает с большим толком и умением.

      В тот день, когда останки Мухина палачи с виселицы сняли и бросили в ров, Томас Девильнев, или Фома Фомич, как привыкли называть его томичи, призвал к себе верных слуг. И сказал им: - Вы ребята смышленые и все умеете. Купите добрый гроб у лучшего гробовщика. А как темнота настанет, берите в конюшне нашей любой подходящий экипаж, берите факелы, фузеи и лопаты, поезжайте на бугор, который теперь в народе зовется Мухиным. Там в овраге вы должны найти останки Мухина, положить их в гроб. И захороните вы гроб сей рядом с могилкой Дарьи Рукавишниковой. Но так, чтобы незаметно было, что тут кого-то прихоранивали. Потом поедете на городское кладбище, на его позорном краю выроете монахиню Евфимию, отвезете на Мухин бугор и прихороните её к Мухину и Даше. И тогда дадите там салют из фузей! Трехкратно! Поняли? Шегереш молча кивнул, Данилка Хват промолчал, а Санька Бухтарма сказал:

    - Дело-то разве законное? На городском кладбище и сторож есть. И зачем вам, господин полковник, собирать покойников вместе?

   - Я чаю, что все эти трое родственники. И держите язык за зубами. Приказываю сделать. Напоите сторожа, по башке лопатой угостите. Мне что ли учить вас? Вы ж люди военные. - Да нет, это я так засомневался, по глупости, - сказал Санька, - надо, так надо. Но за трудное дело и бакшиш добрый должен быть. Девильнев кинул Саньке кошелек с золотыми монетами.