Некоторые издательства просят вместе с синопсисами присылать несколько глав из романа, чтобы можно было судить о стиле и слоге произведения. Борис Климычев Первые главы из романа МРАМОРНАЯ ЖЕНЩИНА.

 1. ДВА МЯЧИКА Гэти Бэкфорд жила в Америке в малюсеньком посёлке в ста милях от города Филадельфия. И детство её прошло в постах и молениях, поскольку Джеймс Бэкфорд был местным священником. Днем она сидела, рядом с матерью за прялкой или за вязаньем шалей и тёплых жилетов, вечером мать учила её доить коров и коз, женщины вдыхали привычный запах навоза, степных трав и пыли, затем ужинали, молились, укладывались спать. Не раз ночью Гэти слышала где-то за посёлком бешеный топот копыт, крики, стрельбу. И однажды ночью она выскользнула из своей кроватки и, прижимаясь к плетню, добралась до поляны, служившей обитателям посёлка площадью. Там копошились люди в белых балахонах с прорезями для глаз. Они зажигали огромные деревянные кресты и при отблесках пламени надели неграм, стоявшим на скамье, рогожные мешки на головы и петли на шеи. Затем вышибли скамейку из под ног несчастных. Гэти с рыданиями кинулась домой. И очень вовремя улеглась в свою постель, ибо в дом вошёл отец и сунул свёрнутый в трубку белый балахон за мучной ларь. Гэти забила дрожь. «Как? И отец был там? А как же его ежедневные обращения к Богу? Или у негров какой-то другой Бог?» Она знала только свой дом, радовалась, когда ей поручали крутить маслобойку. Когда ещё масло совсем не сбилось, то в зеленоватой жидкости плавали золотистые комочки, и было так приятно зачерпнуть и выпить кружку-другую пахтанья с золотыми комочками. Других радостей у неё почти и не было. Она была здоровой девочкой, которой нередко мечталось о какой-то иной жизни. Дни шли, Гэти подрастала в пасторском доме, стоявшем на отшибе от прочих домов. Единственным парнем, которого она видела более или менее близко, был пастух Том Хаксли. Он был худ, оборван, и тело его было коричневым от ветров и пыли. У него были голубые глаза, рыжеватые волосы и тяжёлый подбородок. Гэти иногда спрашивала — не скучно ли ему одному в степи? Он только смеялся. Родители Тома погибли при переправе через реку, когда сломался мост. Тому было тогда четырнадцать, ему повезло, он зацепился за перила сломавшегося моста курткой. Потом его спасли какие-то негры, они растянули внизу между двумя лодками рыболовную сеть и крикнули Тому, чтобы прыгал. Они поймали его в эту сеть, как огромную рыбу. С тех пор у него осталось тёплое чувство к неграм, которых многие другие американцы почему-то недолюбливали или даже ненавидели. В этих краях постоянно случались ожесточенные стычки вооруженных белых людей: одни — были за освобождение негров из рабства, другие — наоборот. Тому Хаксли было плевать на тех и на других, он был сирота, у него не было никакого имущества. От родителей у Тома ничего не осталось кроме воспоминаний. Отец был мелким торговцем, но ему не повезло в одном штате, семья как раз переезжала в другой когда случилась эта катастрофа на мосту. Вся выручка за проданный дом и за мелочную лавку исчезли вместе с каретой, матерью и отцом в водах быстрой и глубокой реки. Вот остались воспоминания. Отец часто говорил, что нужно гордиться своей принадлежностью к англосаксам, завоевавшим большую часть мира. В подпитии отец нередко напевал: «Правь, Британия, морями!» Но что было Тому толку с этих всех завоёванных Британией морей? Том немало поголодал после гибели родителей, пока один фермер не сжалился над ним и не нанял пасти овец за бесценок. Да ещё всё время ругался: — Ты не умеешь сидеть на лошади, ты мне её угробишь. Смотри, потеряешь хоть одну овцу, задушу и закопаю в степи. Чем старше становился Том, тем больше росло в нем стремление как-то изменить свою жизнь. В двадцать — мечта о переменах стала жгучей до боли. Однажды Томас обратился к пастору: — Тут дело такое — в Филадельфии на площади натянули шатёр. Цирк-шапито. Клоуны, чудеса всякие. — Подлинные чудеса все у Господа! — отвечал пастор. — Вот я и говорю, — не сдавался Том, — девчонка засохнет без развлечений, от весёлого смеха всегда польза здоровью. — За билеты ты заплатишь сам, и поздно не задерживайтесь. — Не волнуйтесь, вернёмся засветло, она ещё слишком молода, чтобы строить шуры-муры, ей, поди, и тринадцати нет. — Иди и помни. Если что, будешь дрыгать ногами на виселице не хуже любого клоуна. — Мне два раза повторять не надо! — сказал Том, — когда всю жизнь проводишь в степи с овцами, то становишься умнее любого философа. Ближе к вечеру Томас надел единственный свой костюм горохового цвета, мать обрядила Гэти в новое платьице и кружевную шляпку, они дождались вечернего дилижанса и покатили за развлечениями. У главного входа в цирк шипели огромные калильные фонари. Все стены округлого здания пестрели словом «Барнум». Финеас-Тейлор Барнум был известный американский антрепренёр, имел собрание всевозможных редкостей. Показывал старую негритянку — мнимую кормилицу Вашингтона, демонстрировал морскую женщину-сирену, изображал охоту индейцев за буйволами. В его цирке можно было видеть и карликов, и великанов. Ну, разумеется, он не ездил в провинцию. И каждый бродячий цирк спешил заявить о своем родстве с великим человеком. Вот и здесь владельцем цирка был якобы племянник Барнума. Филадельфийцы, разумеется, не могли знать сколько мнимых племянников, сыновей и дочерей великого Барнума кочует теперь по всей Америке, а также по европейским и азиатским городам и весям. Да какая разница? Цирк есть цирк! Заняты места. Вот потихоньку затихает говор, шум. Последний чей-то взвизг: — Снимите шляпу, мне не видно! Гэти и Том — в первом ряду, им всё видно. Когда выбежали на арену львы, стало не на шутку страшно. Решетка, отделявшая барьер была невысокой. И, о, ужас! Укротитель сунул голову льву в пасть! Лев потом долго отплёвывался, очевидно, укротитель смазал прическу сапожной мазью, чтобы лев сдуру не вздумал откусить ему голову. Лев лениво почёсывался, дескать, не очень-то и хотелось кому-либо что-либо откусывать, Больно надо! В голове же — кость одна, никакого мяса. — А ты, Том, ты смог бы так? — зашептала ковбою на ухо Гэти. — Этого льва сперва накормили до отвала, вот он и брезгует, а то бы... Да ты не верь, тут больше глаза отводят. Но Гэти заворожила сказка в железной клетке — хищники на задних лапах. Было ещё много всего. Чудеса крутились калейдоскопом. И когда вышли на улицу на свежий вечерний воздух, Том подумал, что теперь начинается главное чудо. Два упругих мячика за пазухой у Гэти, это высшее чудо из чудес! Это — без подделки, правдишное. Ещё год, два назад этих шариков не было! И так приятно ощупывать, перекатывать эти шарики! А чёрные глаза с лукавыми искорками смеялись, и так было привлекательно её лицо — жгуче-чёрные глаза на фоне льняных волос, да нет, волосы были светлее льна и как бы сияли. Подошли к остановке, Гэти шепнула: — Не надо! Кто-нибудь увидит! Значит, если никто не увидит, то она не против того, чтобы её щупали. — Том! Я сегодня не усну! А как это у них получалось, что летали с качалки на качалку под самым куполом, а потом один, вроде промахнулся, сорвался, полетел вниз, до земли не долетел, спружинил и полетел обратно, — Фокус! Обман зрения! Канат у него к поясу был привязан, но это не каждый мог разглядеть. — Но как это? — Нет, ты лучше скажи, я тебе нравлюсь? — Нет, ты про прыгуна скажи. — Я тебе вот что скажу. Я сам мог бы вытворять что-нибудь такое, если бы немножко подучиться. Что ты тут увидишь, в доме твоего отца? Он днём молится, а ночью с приятелями из Ку-клукс-клана чертовщиной занимается! Года через два тебя выдадут замуж за такого же «святошу», может, в ещё более глухой посёлок. И ты будешь всю жизнь возиться в навозе. А я тебе предлагаю сбежать со мной в Европу. Ты увидишь Париж, другие города, сама станешь артисткой. Ты будешь танцевать, научишься крутить тарелки на тростинках. Ты красивая, тебе будут много хлопать, тебя станут рисовать на афишах. Ты получишь уроки пения и танца, станешь артисткой, тебя узнает мир! Я скоро возьму у своего скряги расчёт, ты потихоньку свяжи в узелок самое памятное. А всё, что тебе надо, купим на корабле. — Боюсь. — Думай. Это называется — шанс. Я ведь могу найти и другую. Чего бояться? Я перед тобой распахиваю весь мир. На первых порах я смогу в европейских цирках изображать самого себя. Я ведь — ковбой. Скакать на лошади и палить из кольта — тоже работа. Европейцам придется по нраву это зрелище. Я уже накупил холостых патронов, забью в них побольше пороха, чтобы оглушительно было! И не бойся, поедем вроде на новые гастроли цирка. Я сумею так запутать следы, что господин пастор ничего не сможет узнать у своего Господа-Бога. Том выполнил задуманное ровно чрез год. Как и предполагалось, они опять отпросились с Гэти в цирк, а покатили на дилижансе совсем в другое место. На огромном корабле нельзя было не почувствовать всего величия Божьего мира. Хотя плыли они не наверху в отдельных каютах, как некоторые богатые люди, но из своего трюмного помещения часто поднимались на верхние палубы, где их глазам являлось великолепие океана. Бесконечная волнующаяся стихия! Корабль был трехмачтовый. Паруса выгибали свои мощные груди, ветер свистел в снастях. Матросы окатывали палубу морской водой и терли веревочными швабрами. Пахло смолой, паклей и морскими брызгами. По вечерам иногда в океане было видно особенное свечение, мелькали стаи каких-то рыбешек. Свежий ветер овевал юные лица. Это был ветер надежды. Спускаясь в трюм, где были построены из толстого теса стеллажи с перегородками, они всё равно ощущали мощное дыхание океана. Волны глухо били в борт судна, и под эту музыку стихии они всё крепче прижимались друг к другу, и губы их невольно сливались в поцелуе. Именно ощущение грандиозности стихии в одну из ночей заставило Гэти сдать Тому свою маленькую крепость. И снова, и снова они поднимались подышать солёным свежим ветром океана и каждую ночь, спускаясь в трюм, тонули в пучине юной страсти. «Я никогда не предполагала, что это может быть так приятно!» — думала Гэти. Ей уже было совершенно безразлично, что будет потом. Сейчас было так хорошо, что лучше некуда, чего же ещё желать? Казалось, пути не будет конца, но всё чаще на горизонте показывались то скалистые, то равнинные берега, и, наконец, зазвучало в разных уголках корабля: «Марсель, Марсель!» Они вышли на палубу и увидели на берегу белый красивый город, толпу кораблей у причалов. Но их судно почему-то долго не подходило к берегу и только к вечеру причалило. 2. ЕШЕ ОДИН «БАРНУМ»

 Они сошли по сходням легко, так как при них не было ни чемодана, ни узелка. У первого встречного мальчишки Том узнал, где в Марселе расположился цирк, и они отправились на окраину города. Каково же было удивление Тома, когда он увидел, что и здесь по фасаду круглого здания были вкривь и вкось разбросаны слова «Барнум!» «Барнум!» «Барнум!» «Ещё один родственник великого Барнума!» — иронически подумал Том. Цирк был закрыт, к нему примыкал поезд из разноцветных кибиток. Том осведомился в одной из кибиток, где же находится господин директор цирка? Ему показали куда идти. Директорский фургончик ничем не отличался от всех прочих. Том постучал, пригласили войти, правда, по-французски. Том и Гэти вошли внутрь походного жилища. Там на сундуке восседал седоусый старик в грязных кальсонах, а возле него на маленькой скамеечке примостилась старушка. Том понимал, что только на арене артисты цирка сверкают фальшивыми брильянтами и золотыми галунами, и потому очень красивы, а в быту могут быть одеты как этот старикан. — Кто такие? — спросил старик по-французски. Но Том его понял и сказал: — Мы только что прибыли на корабле из Америки, хотим устроиться на работу в ваш цирк. Правда, французским мы владеем не очень, я лично могу говорить только «мерси » и «о`ревуар »! — Ясно! — гаркнул старикашка, — ваше счастье, что я объехал почти весь свет, и говорю на всех языках мира. Теперь скажите, какого чёрта вы сбежали из Нового света, из земли обетованной, где, говорят, текут молочные реки в кисельных берегах? А если вы там работали в цирке, так, значит, натворили что-то такое, что вам пришлось бежать? Может, мне послать кого-нибудь за полицией? — Насчёт кисельных берегов кто-то немножко преувеличил, рассказывая вам об этой стране. Берега в Америке везде земляные и каменные, а хлеб приходится зарабатывать трудом. В той стране я был пастухом, вам не надо объяснять, что это такое. Я всегда имел при себе кольт, чтобы отстреливаться от волков. Да и вообще, в наших краях часто стреляют. Идёт война между теми, кто за белых и кто за чёрных. Мне плевать на тех и на других. Я сам по себе. Сестрёнка Гэти работала у соседей на ферме. Плохие люди, почти ничего не платили ни ей, ни мне. Мы решили повидать мир. Я бы мог для начала устраивать в манеже ковбойскую скачку со стрельбой. А потом я может, научусь ходить по канату. Или ещё какой-нибудь штуке выучусь. — Хо-хо, — вздохнул старик, — ковбойский номер! У тебя же нет лошади — раз, ты не цирковой — два. — Что значит — не цирковой? — воскликнул обидевшийся Том, — был не цирковой, стану цирковым, черт меня побери! — Не станешь, — сказал старик, — смотри! Он вскочил с топчана, коснулся рукой пола и вдруг сделал стойку на одной руке, ноги в рваных и грязных кальсонах были, как по линеечке вытянуты вверх. — В такой стойке я могу стоять на лошади, когда она во весь опор скачет по манежу. Я могу работать на трапеции, на шесте, могу крутить сальто, могу жонглировать, работать с хищниками, да мало ли что я могу? Ты скакал по степи куда хотел. А здесь манеж — круг ровно тринадцать метров, ни больше, ни меньше. И на этом пятачке надо не только бешено гнать лошадь, но и выделывать на ней головокружительные трюки. Таким вещам начинают учить лет с трёх! Мне с трёх лет стали гнуть кости так, что не понять, где голова и где ноги. А ты пас до двадцати лет баранов, и теперь решил стать цирковым? Не получится. Девчонку, так и быть, возьмём в учебу, Личико смазливое, билеты будет продавать. А там, глядишь, станем учить помаленьку акробатике, как полагается, для развития тела. Потом в какой-нибудь номер включим. Ты же себе поищи работёнку в порту. Там иногда требуются грузчики. — Нет. Если вы меня не берёте, то девчонку я и подавно вам не отдам. А тринадцать метров — это же дьявольское число. Можно было сделать круг для выступлений сорок или пятьдесят метров, то-то были бы скачки! — Вот и видно, что ты ничего не смыслишь в цирковом деле. Во всех цирках мира манеж всегда — тринадцать метров! И это идёт ещё из древности. Такой диаметр позволяет легче делать конные трюки, которые есть в любом цирке. Лошадь, скакая во весь опор по такому кругу, так наклоняется внутрь манежа, что наездник, стоя на её седле, легко может соскочить с неё, а потом также легко вскочить обратно и сделать много чего ещё. Это — раз, второе — вся наша техника и все номера рассчитаны на этот манеж. В течение двух часов на новом месте мы натягиваем шатёр, воздвигаем воронку сидений для зрителей, натягиваем нужные нам в работе тросы и канаты. Понял? Всегда — тринадцать! Это знает каждый циркач. Так что девчонку твою мы чему-нибудь поучим, а ты будешь работать грузчиком или же заменишь ушедшего от нас конюха. — О`ревуар, мистер-синьор! — сердито сказал Том. — Оставайся ты при своих тринадцати метрах! Мне, ковбою, быть грузчиком, конюхом? — Стой! Не горячись, — отозвался цирковой дед, — вечерний Марсель — это тебе не прерия со стаей волков, это, брат, куда как хуже! А темнеет у нас быстро, как в театре. Том распахнул куртку, показал кольт за поясом, похлопал по карманам куртки: — Тут денег ни гроша, зато полно заряженных патронов. — Тем более, есть тебе резон заночевать у нас со старухой, я как раз для очередного номера должен набить патроны порохом, а ты-то, видать, большой мастер этого дела. Вот и поможешь, а потом мы вас покормим чем Бог послал. — Так вы сами готовите номер стрельбы со скачкой на лошади? — Нет, парень, я своё отскакал. Я работаю сейчас в манеже с двумя собаками и стаей голубей. Этот номер называется «Сон охотника». Я держу голубей в вольере и когда наступает время кормёжки, стреляю из двустволки и даю им поклевать зерно, которое насыпаю в ложбину между стволами ружья. Я приучил их совсем не пугаться выстрела. Там же вольере, только за перегородкой, у меня сидят две охотничьи собаки. Во время репетиции я ввожу их вольер к голубям и приучаю под выстрелами смирно стоять у моих ног. Они знают, что нельзя кидаться на голубей, когда те садятся на моё ружье, и стоят, прижимаясь моим ногам, как приклеенные. И вот — представление! Я в костюме охотника и в шляпе с пером, выхожу на манеж, у моих ног две собаки, я достаю из сумки патроны и заряжаю двустволку. Моя жёнушка Матильда говорит, мол, ни за что не попадёшь ни в одну птичку, ты уже давно слепой, и всё такое. А голуби сидят на искусственных деревьях, все птицы разного цвета и разной породы. Я поднимаю ружье, прицеливаюсь, раздается оглушительный выстрел, потому что и порох, и пыжи у меня — особенные. Над манежем плывут кольца дыма. А голуби хлопают крыльями, они садятся на ствол моего ружья, на мои плечи, и даже на мою шляпу с пером. Иногда приходится выстрелить три или четыре раза за одно представление, потому что они не все сразу летят ко мне. Но вот они покормились за счёт моего ружья, музыка играет туш, я удаляюсь со своей старухой и голубями с манежа, но меня вновь и вновь вызывают на поклоны. Выбегая в последний раз, я делаю сальто, и это приводит публику в неописуемый раж. Оказывается, лысый, седобородый дедушка-охотник и такое может выделывать! А шпрехшталмейстер, то есть объявляющий номера, ещё подливает масла в огонь. Он объявляет, мол, дедушке-охотнику вчера исполнилось восемьдесят четыре года. Вообще-то мне пока что всего лишь семьдесят один. Но это же цирк, чёрт меня возьми! Люди платят свои денежки за чудеса и они эти чудеса получают! — Ну, ясное дело, что тут и ловкость нужна и смелость. Да мне-то этого всего не занимать, — сказал Том старику Анри, — зря вы в меня не верите. Примите ещё в расчет то, что я ни за какие коврижки не оставлю здесь сестренку одну. Так что, если ей дадите работу, так и мне какое-никакое дело давайте! И, кстати, почему на вашем балагане и на ваших кибитках начертано: «Барнум!» «Барнум!» «Барнум!» Вы что, знакомы с этим великим американцем, может, вы его родственник? — Строго говоря, — отвечал старик Анри, — все люди на земле родственники. Только есть родичи ближние, а есть дальние. Ладно, вот хлеб, вот молоко, ужинайте, сейчас старуха нам постелит кошму и будем спать. Спать на кошме — милое дело, на кошму ни змея не заползёт, ни ядовитый паук. 3. КОРОЛЕВСКАЯ КОНЮШНЯ Томми, скрепя сердце, согласился побыть в цирке конюхом. Жить он будет у директора в вагончике, в его обязанность входит чистка директорского ружья и набивка патронов для каждого нового директорского номера с голубями. Ну, это — куда ни шло, но очень неприятно убирать кучи навоза, чистить стойла. Том подумывал прикопить немножко деньжат, бросить всё это дело и податься куда-нибудь поближе к лесам и травам, и завести там, пусть небольшое, но хозяйство. Но, когда он увидел первое представление конной группы Фернандо Ферри, решил задержаться в цирке. В глубине, чуть повыше желудка, у Тома возник некий чёртик, подзуживавший: «А чем ты хуже их?» Выпуклые глаза Фернандо сияли весельем и самоуверенностью. На нём был короткий малиновый плащ, украшенная золотым шнурами куртка, брюки с золотыми кантами и высокие старинные сапоги. С двух сторон главного выхода на арену стоял почётный эскорт, возле каждой стены — по четыре человека. В одной из четверок стоял и Том. Конечно, куртка на нем была попроще, чем у великого Фернандо, но на ней тоже золотились галуны и сверкали стекляшки, притворявшиеся брильянтами. Впереди эскорта, также с обеих сторон прохода, стояли пожарные в сияющих медных касках и с брандспойтами в руках, пожарные были наготове и в других проходах. Томми уже слышал, что каждого, кто устроит, пусть и по неосторожности, пожар в цирке, директор пристрелит самолично безо всякого суда и следствия. В настоящий момент директор цирка старикашка Анри Дебуссир исполнял обязанности шпрехшталмейстера. Напудренный, напомаженный и одетый в роскошную ливрею, прошёл он между шеренг эскорта к центру арены и зычно объявил: — Единственная в мире! Только сегодня! Королевская конюшня! Руководит — главный королевский конюший Фернандо Ферри! Оркестр заиграл весёлую польку Иоганна Штрауса, и под эти звуки Фернандо Ферри вывел на манеж удивительную лошадку. Это была пегая кобылка среднего роста, она, повинуясь жестам Фернандо, как бы танцевала польку. Но что это была за лошадка! У неё была роскошная грива, закрывавшая передние ноги. Фернандо вынул из кармана огромный гребень: — А вот, мы сейчас причешем нашу девочку! Оркестр смолк. Свет фонарей померк. Королевский конюший провёл гребнем по неправдоподобно длинной гриве необычной лошади, послышался треск, и в полутьме посыпались на ковёр синие искры. Снова вспыхнул свет, заиграл оркестр, Фернандо и лошадка кланялись, причём, было видно, что копыта четвероногой артистки отлично накрашены лаком. Удалившись вместе с отработавшей номер лошадкой, под гром аплодисментов с манежа, Фернандо тотчас появился на арене, оглушительно щёлкая шамберьером , и несколько всадников тотчас вылетели из главного выхода на манеж и стремительно помчались по кругу. Чего только они не выделывали! На полном скаку спрыгивали с лошадей, затем запрыгивали на них. Вот, стоя на крупе одной из лошадей, всадник поднял второго себе на плечи, и вот уже верхний стоит головой на голове партнёра, это кажется невероятным! Как он удерживает равновесие? Шамберьер оглушительно стреляет, Фернандо кричит: — Ап! — И на одной из лошадей, взявшись за руки, скачут сразу трое циркачей. Потом по сигналу Ферри, вся колона уносится с манежа. Щелчки кнута, бешенный бег, возгласы Фернандо, мельканье, огней, блёсток. Вихрь, восторг, вопли и аплодисменты публики. Томми сжал зубы так, что заходили желваки. Нет, он не уйдет из цирка, он будет скакать, как эти наездники, он будет делать сальто. Он не даст себе ни минуты отдыха. Он подглядит все приёмы, добьется. А пока... Пусть лопата, навоз, тачка. Пусть год, два, пусть даже десять. Добьется. Вечером Том зашёл в стойло, где стояла пышногривая кобылка. Фернандо как раз обходил своих лошадей. Он и просветил Тома. Гриву кобылке удлиняют за счёт волос, отрезанных у других коней. В цирк приходит для этой цели профессионал-парикмахер. Гриву удлиняют, подкрашивают. И необыкновенная кобылка готова к выступлению. Вечером Том спросил старого Анри, не возьмёт ли Фернандо его к себе в ученики. — Даже и не думай. Это невозможно. Со мной работают прославленные мастера. Ложись лучше спать. Да пораньше вставай и получше убирай в конюшнях и в проходах. В моих конюшнях должно быть чище, чем во дворцах всех Людовиков вместе взятых! Понял, америкашка? Ты — во Франции! Это тебе не прерия! — расхохотался владелец цирка. Время Тома распределялось между ночлегом в директорском вагончике и работой в конюшне. Гэти он теперь почти не видел, она жила в какой-то каморке с мадемуазель Жоли. По крайней мере, так рекомендовали эту женщину афиши. Но, несмотря на толстый слой краски на лице, хотелось называть её не мадемуазель, а мадам. Томми в свободное время пытался сделать стойку на руках, ничего не получалось. Если манеж был пуст, Томми бежал к канатам, свисавшим как бы с самого неба, сейчас он взберётся, пусть не на всю высоту, а так, немного. Метра четыре ему удавалось одолеть, но потом приходилось спускаться, и канат обжигал ладони. Да, не зря эти цирковые легко выделывают всякие штуки. На них посмотришь и сразу поймёшь — цирковой. Мощные торсы и шеи, развёрнутые плечи, руки наотлёт от туловища, прижать их к бокам мешает развитая мускулатура. Да, это достигается часами репетиций с самого раннего детства, чудовищными нагрузками. Это-то он понимает. Но как ему добиться в этом особенном мире успеха? Иногда он подглядывал, как мадемуазель обучает всяким штукам Гэти. — Ап-ля! — восклицала мадемуазель Жоли, — перевернись через мою руку, толчок! Голову запрокинуть. Переворот! Теперь без моей руки. Сальто — это самое простое. Сделай теперь комплимент, вот так! Мадемуазель раскинула руки, склонила голову, отступая, полуприсела, улыбаясь. — Вот так! Комплимент публике — это очень важно. Вы сделали трудный номер, вам хочется плакать, вам больно, но публика не должна об этом догадываться. Комплимент! Когда ты выучишь акробатику, танцы, я введу тебя в свой номер — мы будем партерными акробатами. Этому тебе тоже придётся очень долго учиться. «Зубы у мадам, как у лошади» — подумал Томми. Эта мадам не отпускает от себя Гэти ни днем, ни ночью, он даже не может взять свою подругу за руку. Говорят, что мадемуазель Жоли будет преподавать Гэти всё свое мастерство, потому что сама она скоро уже не сможет выступать. Томми вздохнул. Сальто, комплимент, танцы. Гэти — красива, она сейчас как-то по-особенному расцвела. Они её, конечно, научат всему. Месяцев через шесть, как сказал директор Анри Дебуссир, её номер включат в цирковую программу. И вдруг Томми рассмеялся. Через шесть месяцев? Через шесть месяцев в чреве Гэти посеянное Томом семечко превратится в изрядный арбуз! Але-ап! Сальто-мортале! Улыбочка! Комплимент публике. Танцы до упаду! Что же это будет? Выгонят их обоих? Зря потерянное время? Но прижилось ли семечко? Они были близки шесть раз. Кто знает, достаточно ли этого, чтобы Гэти понесла? Да ведь ей шестнадцать будет только через полгода. Может, ничего и не случится? Да ведь некоторые супруги по десять лет живут, а дети у них так и не появляются. Ладно. Пусть будет, что будет, надо идти работать. Он везунчик, однажды Господь уже спас его по время крушения на мосту. Может, и теперь всё обойдётся. Ладно, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вскоре он уже катил по проходу тачку с песком, нужно было навозить его целую гору. В проходе его нагнали могучие парни, которые в афише значились, как «Геркулесы: 6-Дондо-6». Они несли огромные гири. Один из них стукнул гирей по тачке, она опрокинулась, песок весь высыпался, а Том чуть не сломал руку. В ярости Том кинулся на обидчика, но старший силач, поймал его за воротник, приподнял и рассмеялся в лицо: — Ты парень сильный! Но мы-то — Геркулесы. Посмотри на нашего младшего, ему всего десять лет, а он уже себе «рычаги» накачал добрые. Его как-то на новогодний бал пригласили дамы благотворительницы. На площади были танцы. Ну, наш Артур и пригласил девочку на танец. Под костюмом мышцы не видать, мальчишки подумали, что это просто толстый мальчик. Один из сорванцов хлестнул Артура прутиком по заду. И что же? Артур учтиво протанцевал весь танец до конца, отвёл свою маленькую даму на место, поклонился. Потом подошёл к парнишке-обидчику, да так двинул его кулаком в челюсть, что тот рухнул, как подрубленный. Скандал. Мальчик-то был сыном важных родителей. Но, слава Богу, врачи сумели привести его в чувство и вправили челюсть. А нам пришлось заплатить за лечение и принести свои извинения. Ну, а над новичками в цирке все подшучивают, так что, ты уж не обижайся. Том понял, что лучше в этом случае сделать вид, что он и не обижается. Он сказал: — Да вы свободно играете такими гирями, которые простому человеку и не поднять. Это поразительно. — Ты видел наш номер? — спросил его старший Дондо. — Видел и восхищался, ведь вы перебрасываетесь огромными гирями, потом самую большую гирю ставите на барьер и предлагаете зрителям поднять её хотя бы вдвоем или даже втроем и обещаете приз в тысячу франков. И я видел, что из публики выходили здоровенные мужики, но ни вдвоем, ни втроем не смогли её поднять. У вас удивительная сила! — Хорошо! — сказал старший Дондо, — оставь пока свою тачку и песок, идём с нами на манеж, мы будем там репетировать и покажем тебе кое-что. Там Геркулесы Дондо кидали друг другу тяжеленные гири, старший связывал три гири и поднимал их до уровня плеча. Потом он взял самую огромную гирю, поставил на барьер и спросил Тома: — Догадайся, почему никто из публики не может поднять гирю! — Потому что не находится такого силача, как вы! — Ошибаешься, среди публики иногда попадаются очень сильные люди. К тому же гиря внутри пустотелая. — Пустотелая? Вот это да! Тогда в чем же дело? — Ты обратил внимание, что я ставлю гирю всегда на одно и тоже место на барьере? Нет. Дело в том, что там под обшивкой спрятана чугунная тумба с косым вырезом наверху, в днище гири тоже есть косой вырез, только противоположный тому, который — в тумбе. Когда я ставлю гирю, я её рывком поворачиваю, один вырез входит в другой, и тумба удерживает гирю мёртвой хваткой. Том разочаровался: — Значит, гири у вас пустотелые! — Конечно, но зато их вид ошеломляет зрителей. Но всё же они не картонные, подними-ка хоть одну. Том схватил гирю, рванул, но поднял только до колена, тотчас бросив её на манеж. — Она пустотелая, но всё равно в ней два пуда, — пояснил Дондо. — А так по её размеру в ней веса было бы в два раза больше. — Значит, обман, — омрачился Том. — Это цирк! — ответил старший Дондо. — Если бы мы перекидывались обыкновенными двухпудовками, это тоже было бы громко, но в цирке всё должно быть оглушительно. Тут всё должно сверкать и пениться, оглушать зрителя незабываемыми впечатлениями... Да, а если ты вздумаешь кому-нибудь открыть наш секрет, то сначала вспомни какие большие у нас кулаки. Мы слышали, что ты мечтаешь стать циркачом, потому и подсказали тебе, как надо придумывать номера. — Я понял, а пока мне надо возить песок, не то меня выгонят отсюда ещё до того, как я придумаю свой номер... В этот вечер он долго не мог уснуть. Гэти была близко, но до неё нельзя было даже дотронуться. В этом цирковом мире, говорившем на десятках наречий, все друг за другом подглядывали, один завидовал славе другого и всегда был готов устроить какую-нибудь каверзу особо успешному артисту. Правда, были тут и дружные парни, вроде этих Дондо, и хорошие подруги танцорки, метательницы кинжалов, наездницы и акробатки. В этом малом мире было всё, как в большом. Было тут много благородного и подлого, прекрасного и ужасного. И хотелось Тому придумать такое, чтобы все ахнули и признали его своим человеком, то есть, артистом. Он добьётся, ведь он — англосакс, а отец говорил, что они — самые упорные люди на свете, и потому, несомненно, в конце концов, будут командовать всем миром. «Правь, Британия, морями!» Где-то неподалеку фыркали лошади, шумно вздыхали слоны, кто-то из оркестрантов, очевидно, разучивал новую мелодию, всё гонял, и гонял в душном летнем воздухе одну и ту же музыкальную фразу. 4. ВСЕМИРНЫЙ МАГ АЛИ БУРХАН Он появился однажды вечером в вагончике Анри Дебуссира, когда и директор, и его жена, и Том уже собирались ложиться спать. Незнакомец был в чалме, в позолоченном халате и красных туфлях, носки которых загибались чуть не на полметра вверх. Он щёлкнул пальцами, и в его руке из ничего сам собой вдруг возник букет роз. Незнакомец подал розы мадам Дебуссир, она была озадачена, потому что бутоны роз то и дело меняли свой цвет. Сам Дебуссир ничуть не удивился: — Я понимаю, что вы фокусник, мсье. Если вы желаете заключить со мной контракт и выступать в моём цирке, то я хотел бы знать, что можете вы делать ещё, кроме букетов роз. — Я великий всемирный маг Али Бурхан и умею делать абсолютно всё, потому что я не фокусник, как вы изволили выразиться, а волшебник. У Али Бурхана было приятное свежее лицо, широко поставленные чёрные глаза, ослепительно белые зубы, его длинные холёные пальцы были унизаны перстнями с дорогими камнями, и на первый взгляд ему можно было дать лет тридцать. Али Бурхан распахнул халат, вытащил из ножен шпагу, запрокинул голову и погрузил острое лезвие себе в рот, он изобразил глазами ужас и вогнал шпагу в свое нутро по самую рукоять. Том смотрел на всё это заворожено, а старикашка Анри Дебуссир заметил скептически: — Ну, глотать шпаги могут очень многие фокусники. Маг подмигнул директору левым глазом и погрузил в себя и саму рукоять. Затем пришелец подмигнул уже правым глазом. Он стал извлекать из себя не шпагу, как ожидали обитатели вагончика, а змею. Она была скользкая, чёрная, она извивалась в холёных руках Али Бурхана, её головка с покрытыми мутной слюдой глазами приближалась к телу старика Анри. Изо рта змеи было высунуто раздвоенное жало, оно виляло из стороны в сторону. Анри невольно отшатнулся. — Не извольте беспокоиться! — сказал медовым голосом Али Бурхан, — змеиное жало, это её язык, это её разведка, а жалит она зубами, именно в зубах у неё таится яд. Но мы её сейчас угомоним. С этими словами он покрутил змею меж ладоней, как женщины крутят веретено. Змея вмиг уменьшилась до размера курительной трубки, и чародей сунул её себе в карман халата. — А где же ваша шпага? — не удержался от вопроса Том. Али Бурхан отвернул полу халата и показал, что шпага находится в ножнах. Анри Дебуссир, как будто ничего не случилось, сказал: — Вы пришли за контрактом, давайте составим его, я подпишу. Не скрою, я заинтересован, чтобы вы проработали у нас как можно дольше. — В контракт, помимо суммы оплаты в зависимости от сборов, должно быть внесено ещё одно условие, — заявил Али Бурхан. — Какое же именно? — Я видел, как репетировала мадемуазель Жоли с девочкой по имени Гэти. Они достаточно гибки и примерно одного роста, как раз такие помощницы мне и нужны. — Чёрт возьми! Как же вы смогли видеть репетицию? А, понимаю, заплатили кому-то из сторожей. Пусть так, но вы мне должны назвать имя мерзавца, который пропустил вас через чёрный ход. Я его не только уволю, но перед увольнением ещё и набью ему морду. Итак. Кто он? Как выглядит? — Сторожа тут не при чем. Вы забыли, что я волшебник. Я прохожу сквозь стены, как нож сквозь масло. — Ну, ясно, не хотите никого подводить. Ладно, что с вами поделаешь. Я этого негодяя и так вычислю. Кто-нибудь да видел, как он вас пропускал, шила в мешке не утаишь. Что касается мадам Жоли и Гэти, я включаю в контракт их участие в вашем номере, тем более, что их собственный номер пока ещё не готов. Вот у меня живет и брат Гэти, он заряжает патроны для моего номера, кроме того, работает на конюшне, но мечтает стать цирковым артистом. Может, и его возьмете в ассистенты? — Нет, мне нужны только две девушки... Том сделал вид, что ему всё равно, но на сердце скребли кошки. Никто не хочет помочь ему стать артистом. Первое же выступление Али Бурхана произвело фурор. Том сидел среди публики и внимательно за всем наблюдал. Торжественно объявили, что сейчас выступает самый великий на свете маг, факир и йог. Затем появился Али Бурхан в золотом халате и серебряной чалме. Он вёл за руку Гэти Джексон. На ней было короткое платьице и белые чулки с рисунком из золотистых колечек. Тому хотелось выскочить на манеж и вырвать из хищной лапы чародея маленькую руку девушки. За Али Бурханом и Гэти двигались двое старших Дондо, они были в пёстрых восточных халатах и в чалмах, и тащили продолговатый сундук с высокими ножками, изрядно украшенный драгоценными камнями. Том понимал, что роль драгоценностей исполняли искусно раскрашенные стекляшки, но зрелище было красивое, это он мог признать. Сундук был установлен в центре манежа, Али Бурхан простер к нему руку, Дондо стали по краям сундука, изображая стражу, а Гэти танцевала, описывая круги вокруг всей группы. Али Бурхан дотронулся до крышки сундука волшебной палочкой, крышка сама собой открылась, из сундука вылетело три горящих факела, он их очень ловко поймал и стал ими жонглировать. — Крок! — воскликнул Али Бурхан, и факелы превратились в букеты алых роз, один их них он преподнёс Гэти, два других с церемонными поклонами подарил дамам, сидевшим в первом ряду. — Крок! — снова воскликнул волшебник, и Дондо стали укладывать Гэти в сундук, тотчас её прелестная головка высунулась в окошечко из одной боковой стенки сундука, а из противоположной — высунулись её ножки в кольчатых чулках. — Крок! — воскликнул с угрожающей интонацией Али Бурхан и захлопнул крышку сундука. Голова Гэти озорно улыбалась, а высунутые из противоположной стенки ноги весело болтались. Анри Дебуссир вышел ближе к центру манежа, торжественно и громко объявил: — Уважаемые зрители, медам, месье! Впервые в мире! Сейчас на ваших глазах состоится распиливание живого человека на две части. Нервных и детей просим удалиться. — Итак! — Дебуссир отступил к проходу, где стояли униформисты и пожарники. Великий маг достал непонятно откуда взявшуюся плотницкую пилу, зубцы которой были остры, как пики, это было видно с первого взгляда. В оркестровой ложе нервно затрещали барабаны. Пила вонзилась в сундук как раз в его центре и со скрежетом стала разрезать и дерево, и железо. Маг распиливал сундук со зверским выражением лица. Том понимал, что это фокус, но ему невольно хотелось кинуться на защиту любимого существа. В публике слышались ахи и охи, несколько дам забились в истерике. Кто-то предлагал вызвать полицию. Но маг сурово продолжал своё зверское дело. Наконец сундук был распилен и, повинуясь жесту чудотворца, Дондо растащили его половинки. Один из Дондо спросил голову Гэти: — Как вы себя чувствуете, мадемуазель Гэти? Не скучаете ли вы по своим прелестным ножкам? — Да ничуть! — улыбаясь, ответила Гэти, — я думаю, что это они скучают обо мне! — А ножки в кольчатых чулках в это время продолжали весело болтаться. — Шарах-тарах! — выкрикнул маг. Дондо соединили половинки сундука вместе. Али Бурхан протянул руку и вытащил из сундука Гэти Джексон, целую и невредимую. Она присела, делая комплимент фокуснику, публике, затем беззаботно затанцевала под музыку оркестра вокруг сундука. Великий маг приложил руку к сердцу и поклонился публике. Бурные овации сотрясли здание цирка. Анри Дебуссир сиял. Хорошие сборы будут обеспечены надолго. Марсель большой город, слух о великом чародее будет привлекать сюда всё новых и новых зрителей. «Но как это всё было сделано? И почему мадам Жоли не была занята в номере, если и её имя было вписано в контракт?» — думал Том. Он всё-таки выбрал момент, когда Гэти проходила мимо конюшни. Взял её за талию, привлёк себе, хотел поцеловать. Но она отпрянула от него: — Что за глупости, Том? Ты хочешь, чтобы и меня, и тебя прогнали с работы? — А что такое? Разве брат не имеет права поцеловать сестру? Я подозреваю, что ты неравнодушна к этому красавчику. Но подумай сама, не погонит ли он тебя прочь, если у тебя начнет расти сделанный мной животик? Вот будет фокус, так уж фокус! Гэти пожала плечами. — Пока что я ничего такого не чувствую. Ну, успокойся ты, Том. Это просто работа, какая беда, если я ему улыбнусь. — И она поцеловала Тома. — Скажи, как это получилось, что ноги твои были отдельно, а голова отдельно? Я никак этого понять не могу. — Том, я тебе скажу, но только это большой секрет, если кто узнает, наш номер будет никому не интересен. — Но я же не стану болтать! Я же не баба какая-нибудь, я ковбой! — Ну, так слушай. Когда я ложилась в сундук, в нём уже лежала мадемуазель Жоли. Она была точно в таких чулках, как у меня, и сложилась, так, чтобы занимать ровно половину сундука. Когда я легла в ящик, она тотчас высунула ноги в дыру, которая была в её половине сундука. Я в тот же самый момент высунула голову в дыру в другой его половине. При этом мне пришлось согнуть ноги так, чтобы я занимала ровно свою половину. Между нами опустились две жестяные переборки. Он распиливал сундук как раз между этими переборками, вот почему пила так скрежетала. Вот и всё. — Да действительно придумано неплохо. — Ну, всё, Том, хватит целоваться, не то нас увидит кто-нибудь, не дай Бог. — Ладно! Но, если я узнаю, что ты крутишь с этим усатеньким, то я продырявлю ему голову из кольта. А это будет такой фокус, после которого уже не воскреснешь. Так и скажи твоему индусу. Нас, ковбоев, всякими дурацкими раздвижными ящиками не удивишь. Мы и не такое видали. Гэти умоляла Тома успокоиться. Она хранит ему верность, а работа, есть работа. Она же учится цирковому ремеслу, потом это им обоим пригодится. 5. НЕ ТЕ ПАТРОНЫ Время шло, мягкую тёплую зиму сменило жаркое лето. Менялась погода, менялись и номера в цирке. Уехали куда-то Дондо, их сменили другие силачи. Фернандо Ферри с королевской конюшней и длинногривой лошадкой поехал на гастроли в Лион. Но дерьма в цирковых стойлах не убывало. На смену королевским лошадям явились арабские скакуны и верблюды, разумеется, не одни, а со своими наездниками — арабами. Тому было всё равно, чьё дерьмо выгребать из конюшни. Он уже приловчился к своей работе, делал её быстро и аккуратно. У него стало оставаться немного свободного времени, и он тренировался в ходьбе по канату. Правда, циркачи таят секреты своего мастерства. Канатоходцы и не думали ему что-либо подсказывать. Наоборот они были довольны, когда он срывался с каната и повисал как сосиска на страховочной веревке, именуемой лонжей. Но всё равно, Том чувствовал, что с каждым днём он ходит по канату всё увереннее. Не нравилось Тому только то, что директор Анри Дебуссир всё продлял и продлял контракт проклятому Али Бурхану. Том говорил своему начальнику, что если меняются другие номера, то давно пора заменить и номер Али Бурхана. — Это было бы всё равно, что сварить в супе курицу, которая несёт золотые яйца, — отвечал Анри Дебуссир, — ты посмотри, каждое его выступление вызывает овации. Такие фокусники встречаются редко. Марсель — портовый город, публика часто обновляется, ты замечал, сколько в зале бывает моряков? Тома все эти объяснения не успокаивали. Он следил за Али Бурханом и своей возлюбленной, посещал почти все их выступления. Гэти теперь не только танцевала вокруг волшебного сундука, но сопровождала танец пением. У неё оказался отличный голос, это сказал сам дирижёр циркового оркестра. Гэти наняли репетитора, который был молод и кудряв, и это тоже бесило Тома. Лето напоило ароматом каждый уголок Марселя, белоснежные дворцы и тенистые парки показывали себя всему Божьему миру, как бы говоря: ну есть ли где на земле что-либо прекраснее нас? Том пожертвовал одной своей репетицией, ради того, чтобы пройтись по Марселю. Ведь он провёл здесь целый год, почти не выходя из здания цирка. Работа, раyбота, работа... Он забрёл в парк, где было много тенистых уголков, удивительных мраморных статуй. Тут были феи и амуры, пленительные Венеры, прекрасные Аполлоны. На дальних холмах виднелись старинные замки. Фигурные скамьи в беседках манили присесть, помечтать. Том и присел на одну из них. И вдруг он услышал неподалеку в зарослях загадочных местных деревьев два голоса: мужской и женский. — Нет, никакой я не араб, не индус, прекрасная моя, волшебница, я итальянец из многодетной сицилианской семьи. Десятилетним мальчишкой сбежал я из дома с бродячим цирком. Испытал голод, унижения, побои. Месяцами моё тело было пятнистым, как у леопарда, только эти пятна были не жёлто-коричневыми, а синими. Я был весь в волдырях и шишках. Меня били иногда за дело, а иногда просто от скуки. Я был мальчик — за всё. И им варил похлебку, чистил ботинки, чесал пятки и каждому кланялся до земли. Но я подглядывал, как надо делать те или иные трюки, особенно следил за ихними факирами, фокусниками. Я испытал множество унижений, но однажды сбежал из этого цирка, уехал в Германию и там выступал в разных городах просто на площадях. А потом почувствовал, что достаточно поднаторел и могу предъявить себя настоящему цирку. Помнится, это было в Швейцарии. Небольшой передвижной цирк оплату предложил мне мизерную, но когда я поучаствовал в нескольких представлениях, они сразу добавили мне франков. После я сменил множество цирков и городов, и вот счастливый случай, моя богиня, привел меня в Марсель, это Бог привёл меня сюда. Мне уже за тридцать, пора обзавестись женой настала, и никого другого на этой земле, кроме тебя, мне не надо... Затем Томми услышал звук поцелуя и знакомый женский голос сказал: — Дорогой Лучано, мне сладки твои поцелуи, я таю в твоих объятьях, но, увы, я тебя недостойна. Я же говорила тебе, что я жду ребенка. Скоро я уже не смогу принимать участие в твоём номере, и тебе придется подбирать другую ассистентку. Нет, нет! Это сейчас ты так говоришь, но ты не сможешь по-настоящему любить ребенка, который не тобой был зачат. Меня это будет мучить. Поэтому давай оставим всякие разговоры о женитьбе. — Ты не права, Гэти, — сказал мужчина, — у нас на Сицилии всегда бывает в семьях много детей. А мы уедем на Сицилию, я накопил уже достаточно денег, у нас будет свое небольшое поместье. У нас будут общие дети, их будет много, и я буду любить всех одинаково. В это время затрещали кусты, и разъярённый Том сшиб итальянца ударом кулака. В детстве в Америке Тому доводилось боксировать со сверстниками, бокс там был в большой моде, многие приёмы остались в памяти, а работа на конюшне помогла накачать изрядные мускулы.. Едва итальянец поднялся, Том вновь сшиб его с ног. Гэти кинулась к Тому: — Том! Оставь его, ради всего святого! То, что я отдалась тебе там, на корабле, это была просто моя девчоночья глупость. Что такое настоящая любовь я узнала только здесь с Али Бурханом, то есть с Лучано. Том! Насильно заставить любить невозможно! — Дура! — выкрикнул Том, — я ковбой, я этого итальяшку прихлопну как поганую муху, только выберу подходящий момент. Долго ты с ним не пообнимаешься! Том удалился, потирая ушибленный кулак. Через день после этого случая Али Бурхан зашёл в вагончик директора цирка в тот момент, когда жена Анри Дебуссира вышла на минуту, чтобы попросить в соседнем вагончике соли. Али Бурхан метнулся к полке, где лежали приготовленные для выступления патроны, и в момент заменил их другими. Наступил вечер, нарядная публика заняла в цирке места, согласно купленным билетам. Оркестр играл весёлую музыку, один номер сменялся другим. И, наконец, объявили выступление Анри Дебуссира, он вышел в охотничьем костюме в шляпе с пером, за ним шла супруга с охотничьими принадлежностями в руках. К ноге Дебуссира жались породистые охотничьи собаки. Голуби сидели на противоположной стороне на выпиленных из фанеры деревьях, всё было красиво, потому что голуби были разных расцветок и пород. Мадам Дебуссир подала мужу двустволку и произнесла заученную фразу: — Дорогой, ты всё равно ни за что не попадешь ни в одну птичку, ты уже давно слепой. Дебуссир отмахивается от нее, мол, замолчи глупая баба. Сейчас я покажу высокий класс! Он стреляет, всё заволакивает дымом, голуби садятся на двустволку, на шляпу и плечи Дебуссира. А по цирку прокатывается непонятный ропот, и вдруг все шумы перекрывает истерический выкрик: — Убили! Полицию! Доктора! Дебуссир не сразу понимает причину такой реакции. Он идет к фанерным деревьям и видит в пятом ряду окровавленных мужчину и женщину. О, черт возьми! Это известный в городе человек, владелец лучших в Марселе дворцов, многих магазинов и кораблей. — Это не я! Это не я! — кричит Дебуссир, — патроны заряжал наш работник конюшни Том. Патроны должны были быть холостыми. Он это сделал нарочно! Ловите Тома Хаксли! Держите америкашку проклятого! Я его приютил, а он... Подоспели полицейские, заломили руки назад и Дебуссиру, и Тому, усадили их в чёрную карету, публике объявили, чтобы все желающие явились в полицию как свидетели злодеяния. Дебуссир вернулся в цирк весь в синяках и ссадинах. Ему полицейские запретили раз и навсегда стрелять из чего-либо в цирке. Даже из лука — нельзя, не то, что из ружья. А Тома, по слухам, сослали в каторгу на остров, где он будет пилить камень-ракушечник на блоки для строительства. От белой каменной пыли каторжники начинают харкать кровью. Сосланные на этот остров домой уже никогда не возвращаются. Гэти было жаль Тома, но предвкушение счастливой брачной жизни с сицилийцем в его легендарной и песенной стране несколько сглаживало печаль. * * *